Московская история - [122]

Пожилой юноша взглянул на него мельком, пожал плечами.

— Человечеству — может быть, но людям? С абстракциями всегда легче поладить, чем с одной человеческой судьбой. Я, простите меня, не знаю, что такое человечество и для чего оно существует, если не принимается во внимание моя жизнь, единственная и неповторимая для каждого человека. Разве есть что-либо существенное в этом мире кроме того, что человек проходит свой путь во времени, строго ограниченном началом и концом жизни? Современному человеку трудно предложить: терпи и трудись, воздастся в раю. Он хочет себе, и сейчас, техпрогресс старается, и соединенными усилиями они идут к результату, который нетрудно предугадать. Не знаю, почему он вам кажется фантастическим. Техника вытаптывает землю, а человек не желает на ней трудиться. Он уходит в город. Все очень просто.

Ермашов заметил, что на него теперь смотрят с интересом, ожидая возражений. В круглых очках Нелли отражаются два желтых огонька лампы, будто глаза тигрицы, и бородка молодого человека в форме «О» тоже повернута в его сторону. Да что они, в самом деле, думают, он пришел сюда заводить дискуссии? Ну нет. Зря он, вообще, вылез со своим замечанием. Сидел бы, пил водочку и наслаждался тем, что никто от него ничего не требует. Вот он именно так и поступит. В конце концов, здесь он никто, никому неизвестный товарищ. С него не спрашивается. Может промолчать. Жизнь полна, дел много, на всякий чих не наздравствуешься.

— Вы правы, Арсений Львович, ах как вы правы! — воскликнула женщина, скрытая тенью шкафа, обнаружившаяся вдруг в прогалине между его боковиной и книжными полками. — Какое, в сущности, назначение всех родов деятельности человека? Обеспечение его жизни на земле. Именно это и ничто другое! Человек должен дышать, есть, одеваться, иметь жилье, передвигаться, удовлетворять духовные запросы, продолжать род. Ради этих простых функций нормальной человеческой жизни существуют гигантские наслоения производства, науки, искусства, философии. Ради счастливого разрешения вопросов бытия — вот зачем! Но что происходит? Мне предлагают автомобиль, но уничтожают леса, которыми я дышу, меня освещают электричеством, но лишают естественной пищи — разве мыслимо нынче в городе молоко прямо от коровы? Всех подмосковных молочниц уже осчастливил техпрогресс со своими девятиэтажками, и они ездят на улицу Горького в Елисеевский магазин стоять в очереди за сливочным маслом. Да, техпрогресс перешагнул границы блага и превращается в угрозу. Это уже фетиш, которому нас заставляют поклоняться. Ему все разрешается! Хватит, друзья. Пора его обуздать, этот взбесившийся техпрогресс, а не восторгаться им!

Ермашов говорил себе: «Не слушай, не слушай», — он глядел вниз, в макушку сидящей у его колен Алисы, на прядки слегка топорщившихся, взбитых в прическе пепельных волос. Ему хотелось наклониться, дотронуться до них. Или взять ее крепко за руку, приподнять, повернуть лицом к себе.

— Браво, браво! — хлопнула в ладоши Неля. — Остановить технику, спасти деревню!

— Дело не в техпрогрессе, — сказал Ермашов и сам испугался своего злого голоса. — На заре парового века английские ткачи разбивали машины, считая, что это они лишают их работы. Зачем же уподобляться их наивной логике? То, о чем вы говорите, лишь просчет экономики, вина неразумного планирования. («Зачем?! Зачем я опять?! Фу!»)

— Планирование — это люди, — тотчас отозвался Арсений Львович. — Можно сколько угодно размышлять о гипертрофии Москвы, пытаться спасти память истории в ее старых, трещащих от напора десяти миллионов стенах, но вот являетесь, извините, вы и дарите нам еще один симпатичный завод, и мы рукоплещем вашей энергии и бросаем чепчики в воздух. А может быть, с нас довольно уже существующих? И в Москве мы можем прекрасно обойтись и без завода цветных телевизоров? Равно как и без новых «лимитчиков», которых вы, без сомнения, сорвете с земли, чтобы сделать москвичами.

Тишина повисла в комнате. «Ну вот, — подумал Ермашов. — Он знает. И все они знают, кто я?! Теперь я должен…» Он не успел додумать, что он должен. Алиса распахнула широко руки, ставя собой заслон, и потребовала:

— Арсений Львович, не трогайте моего приятеля.

— Да? Пусть думает, увидя себя сегодня по телевизору, что мы задыхаемся от благодарности? — ввернула Неля, блеснув желтыми лампочками в стеклах очков.

Ермашов рассмеялся.

— Вот видите, «по телевизору». А скоро они у вас будут цветные. К чему ж упреки?

В кресле зашевелилась короткая юбка, в узких пальцах поплыла ко рту сигарета.

— Ну, во-первых, интеллигентный человек телевизором не пользуется. Он читает. А во-вторых, если уж так дозарезу нужны цветные, то почему бы не закупить их, например, у Америки? Ей-богу, качество у американцев уж куда лучше, ручаюсь.

Пружины кровати тоненько звякнули под Арсением Львовичем. Теперь он смеялся. Ермашов с удовольствием выпил водки. В такой разговор ему вступать уже не было необходимости. Он показал свой опустевший стакан Алисе и, наклонившись к ней, шепнул:

— Очень понравилось, хочу еще.

Его ноздри опять учуяли тот, утренний, кружащий запах.