Московская история - [124]
— Не имеет значения, — Алиса покрутила ладонью, и конец поводка гибко намотался на ее палец. — В принципе у меня нет друзей и не может быть сослуживцев.
— Как так?
Она засмеялась.
— А у вас они есть?
Ермашов поймал конец поводка, крутившегося на пальце, остановил его нервное движение.
— Любой человек может задать такой вопрос. Понимаете? Про все. Отработанный прием, чтобы казаться себе правдоискателем. «Нет» — ответить легко, а «да» — поди, доказывай. Не надо, Алиса. Я люблю жизнь, и все, что вижу в ней, настоящее.
— …Да-а-а? А тогда зачем — кентавры?
Она наклонила голову набок, слегка выставив подбородок, глядела лукаво и с усмешкой. Ермашов смешался.
— Ну, что… а вот представьте себе, не знаю. Зачем?.. Сам себе удивляюсь. А? Честно говоря, я, вообще, не ожидал, что они сохранятся.
Збуй вернулся к ним, чинно пофыркивая. Алиса просунула руку под локоть Ермашова, он снова ощутил тепло прижавшегося к нему узкого женского плеча. Они вернулись через подворотню, миновали переулок, вышли на Арбат и побрели вдоль извилистого хребта улицы. Теперь, в глубоком ночном безмолвии, в кратком блаженном отдохновении Ермашову казалось, что они подсматривают его тайну: Арбат представлялся уставшим, уснувшим библейски обнаженно и облегченно, сняв с себя все эти фонари, грузовики, троллейбусы и комариную неугомонность ног прохожих; великаном с естественным не молодым лицом домов. Стараясь ступать осторожно, попадая в такт легким шагам Алисы, Ермашов подумал, что видит истинную правду улицы, Сердце его защемило жалостью любви.
Збуй трусил за ними, уже не такой резвый, а слегка осоловелый. Алиса шла рядом, по-прежнему прижимаясь плечом, — как ходят, в наивном кокетстве стараясь потревожить первого спутника, девушки, сами растревоженные весной. Ермашов сбился с шага, задохнулся, но она, покрепче ухватив его локоть, подпрыгнула раз и другой, ловя потерянный ритм, давая понять, что ей нравится идти вот так с ним в ногу, ладно и легко, и внутри Ермашова опять рыбкой нырнул страх.
Четко как никогда он понял, что мир потерял для него свою прежнюю ясность. Возможно, та ясность была вроде плоской Земли в представлении людей, живших до Галилея; но вот они узнали, что нет края горизонта, и нет конца, и можно идти по Земле вокруг, и даже оказаться на шаре вверх ногами, — какой ужас, холод и страх должны они были преодолеть в себе, расставаясь с представлениями об уютной ограниченности ясного и видимого! Быть может, на том плоском, но обозримом пространстве, они чувствовали себя сильнее, чувствовали себя больше хозяевами. По крайней мере, все люди стояли в том мире на собственных ногах, а не держались на Земле лишь благодаря ее притяжению…
Нет, нам не удается сохранить себя в неприкосновенности. (И вот сегодня — его главный в жизни день. Разве многим выпадает счастье свершения?) Лицо Алисы белело в сиреневом свете, у ног ползла их слитая тень.
— Если честно… мне не верится насчет кентавров. Вы это придумали. Но примем за чистую… знаете, мне никогда не приходило в голову глядеть на них. Я их просто… ну, как-то мимо. Зачем? Ничего такого не бывает. Хотя… Это интересно… Жаль, что я ничего подобного не увижу.
Слитость их тени была обманом.
— Нет, но в детстве моем они бегали, — пробормотал Ермашов, как мальчишка. — Это точно. Даю честное слово.
Возле парадного Алиса остановилась. Ермашов глядел в ее лицо с некрасиво высвеченными скудной боковой лампочкой глазницами, замирая от ожидания. И Алиса тоже смотрела ему в глаза, чуть отклонясь назад, слегка постукивая каблуком о ступеньку. Она тоже ждала — Ермашов это чувствовал, но не представлял себе, что надо сделать, чем и как оправдать эту паузу, этот взгляд.
В чем ему предстоит убедиться — в том, что цель достигнута, или в том, что все по-прежнему на своих местах?
Чего же он сам хочет, в конце концов? Чего ждет?
— А знаете что, — сказала Алиса, — я возьму и действительно подкараулю их утром, ваших кентавров. На рассвете, вы говорите, с первым лучом? Ладно. Посмотрим. А что, очень может быть. Они возьмут и забегают. Поскачут. Закружатся… Ну вот. Спасибо, что проводили.
Она приподнялась на цыпочки и легонько поцеловала его в щеку. Потом улыбнулась, открыла парадное, пропустила вперед Збуя, обернулась, помахала рукой.
— Послушайте… — Ермашов очнулся, голос был неожиданно хрипл, как со сна. — А как же я… как я-то узнаю?
— Я вам позвоню, скажу. Про кентавров. Спокойной ночи!
И исчезла. А Збуй ушел, даже не попрощавшись. Ермашов стоял и глядел, как движется за окном в освещенном пролете лестницы ее силуэт, от этажа к этажу.
Уже было поздно.
Утром, приехав на завод, Ермашов сразу же заглянул в кабинет к Лучичу. Алексей Алексеевич разговаривал по телефону, извинился глазами: междугородная. Ермашов опустился в кресло, стоявшее возле подоконника, и, ожидая конца разговора, стал смотреть в окно. Улица внизу уже превратилась в весеннюю замарашку, искривилась черными и наезженными полосами, хлюпала грязевыми вулканчиками тротуаров. По ней ездили усатые автобусы и автомобили, прыгали прохожие, лязгая железными лапами, полз запоздавший снегоочиститель, фыркая серой кашей в кузов покорного грузовика. Звуки почти не доносились до Ермашова сквозь застекленное окно, но всеобщая веселость картинки легко подхватывала, манила наружу. Эх, будь он школьником…
