Московская история - [116]

Дюков подошел, присел рядом с ним. Но разговаривать у них уже не было сил. Они молчали. От спецовки Вали Фирсова исходил теплый, хлебный запах. И Василь Васильич, взглянув на него сбоку, заметил выступившую серую щетину на круглых щеках и примявшийся, уже поредевший зачес мягких тонких волос надо лбом. Внезапно Дюкову вспомнилось, как он, впервые придя на завод, в солдатских кирзовых сапогах, выгоревшей гимнастерке, с темно-зелеными круглыми пятнами от снятых орденов увидел во дворе играющих в футбол мальчишек. Заводской двор был тогда еще мощен булыжником — ни теперешнего газона, ни тополей, ни каменного обелиска в память заводским ополченцам — и на этом булыжнике носились за мячом какие-то мальчишки, хулиганистые и юркие. Это показалось Дюкову непорядком, он словил за шиворот самого маленького, ушастого, кругломорденького, это и оказался Валя Фирсов. Дюков сделал ему внушение, чтоб не бездельничал: тут завод, следует себя вести дисциплинированно, не на улице ты, пацан; а Фирсов, замерев от почтительности и вытаращив голубые глаза-пуговки, стоял перед ним навытяжку. Потом оказалось, что Дюкову-то слесарить еще учиться и учиться, а этот пацан — передовик, прочный портрет на заводской доске Почета. Дюкову рассказали про него такую историю: в канун октябрьских праздников сорок четвертого года пришло Фирсову на завод персональное приглашение в Кремль, на торжественное заседание. В те времена редко кому доводилось побывать в Кремле: он был закрыт, ворота заперты, и часовые пропускали туда только по специальным именным билетам. Увидеть Кремль своими глазами, какой он внутри, мальчишкам, ровесникам Вали Фирсова, казалось недостижимой мечтой. Вроде полета на Луну. И вдруг — такое! Директор, Григорий Иванович, распорядился отпустить Фирсова со смены, чтобы умылся. Валя примчался домой, в барак, переоделся во что было, соседка дала ему даже галстук, оставшийся от погибшего на фронте мужа, и Фирсов на метро поехал до станции «Охотный ряд». Вышел у гостиницы «Москва», рысцой пробежал через Красную площадь, запыхавшийся и вспотевший сунулся у Спасских ворот к часовому с билетом, а тот его не пропускает. «Предъяви паспорт». А паспорта-то у Вали Фирсова еще не было! Ему только исполнилось пятнадцать лет. И по всему выходило, что в Кремль ему не попасть. Даже по приглашению. «Предъяви документ», — железно твердил часовой. Фирсов чуть было не заплакал. До того стало обидно. И вдруг… рука нащупала в кармане комсомольский билет! «А это?!» — заорал он, наседая на часового. «Документ!» — кивнул часовой. Так Валя Фирсов своими глазами увидел зал заседаний Верховного Совета… знакомый только по газетным фотографиям. После праздника у его верстака в цехе долго толклись рабочие, расспрашивая, какого роста Ворошилов и какие усы у Буденного: черные или седые?

Отчитывая «пацана» за недисциплинированность, уволенный в запас сержант Василий Дюков и понятия не имел о его заслугах. Но надолго запомнил удивительную скромность мальчишки. Прошло несколько лет, и время стало стирать между ними возрастные грани. Началась их дружба с цеха кинескопов, когда там появился молодой, энергичный Ермашов. Как они все были тогда молоды… даже самый старший из них Дюков.

И вот что странно: война длилась четыре года. Всего четыре, но кажется, что это целая эпоха, целая жизнь, судьба целая для многих; у иных время делится на две равные половины — войну и после войны. Те десятилетия, что прошли после войны, уравновешиваются с четырьмя годами, а то и эти четыре года перетягивают их своею значительностью. Там было главное, совершенное и выполненное не для себя лично, а отданное от себя Родине и потому такое дорогое сердцу. Ибо отданное всегда дороже и значительнее для человека, чем полученное.

Эти десятилетия, послевоенные, заводские, пролетели для Дюкова удивительно быстро. Гораздо быстрее, чем те четыре военных года. Он подумал теперь об этом, поглядывая сбоку на таращившего глаза, слинявшего Валю Фирсова. И что-то внутри у Дюкова зашлось щемящей ласковостью к другу. Он даже застыдился, отвел глаза: ну, как к ребенку малому, право слово. Внезапно вспомнилось, как Валя привез к нему в цех кинескопов первый свой автомат, построенный по чертежам Павлика. Вот была потеха! Валька огляделся — никого наладчиков нет. Решил сам попробовать. Стал подключать, перепутал шланги, кислород как бабахнет! Фирсова сняло с места, пушинкой понесло прямехонько по проходу, точно в направлении двери конторы. И надо же, там как раз Ермашов проводил с наладчиками летучку. Вдруг — тррах! Дверь нараспашку, влетает Фирсов и прицельно — плюх на диван! Диван этот был списанный, ветхий, наладчики на нем сидеть опасались. Ну, естественно, — дерматин в клочки, и вокруг Вальки пружины высунулись на манер оградки. «Здрасьте, — говорит Ермашов. — Ах, глядите, кто к нам пришел!» А наладчики уже по полу катаются. Еле-еле потом Вальку от этого дивана отцепили.

Да… Было. А теперь стрелка их любимых часов марки «Победа», которые они оба носят до сих пор (и не собираются сменять ни на какие электронные), уже переваливает к западу, к закатному времени. Да, так оно, так, и ничего тут не поделаешь. Сдадут «Колор», пустят, передадут в руки молодым — и сами обратно, к себе на завод. Конечно, там и победнее, и потемнее, чем здесь, но там родное гнездо.