Московская история - [115]

— Да, да, ясно, — Елизавета кивнула, как будто Аида Никитична могла ее видеть по телефону. — У них там чепе. Кинескопы рвутся.

Аида Никитична молчала. Только по-прежнему слышно было, как она дышит.

— Ладно, вы не расстраивайтесь, — Елизавета сделала усилие, чтобы голос ее звучал, как обычно. — Наши мужчины, похоже, застрянут там до утра. Объявлена ночная смена.

Ей показалось или она услышала — да, услышала несомненно, что Аида Никитична с облегчением вздохнула. В трубку уже не рвалось ее напряженное дыхание.

— А-а. Спасибо. Дело в том, что Сева меня предупредил, что вряд ли сможет позвонить. Велел потерпеть, пока вернется домой и все расскажет.

Она засмеялась. И тут же близко от трубки рявкнула Настенка.

— Я вас оторвала от сборов, вероятно? — прорываясь сквозь ее рев, спросила Аида Никитична. — Не сердитесь и — спасибо! Счастливого пути!

Она положила трубку. Елизавета поняла, что успокоила Аиду Никитичну. Но чем? Сообщением о рвущихся кинескопах? Странно. Или… тем, что Ижорцев на работе? Неужели… Нет, не может быть. Елизавета еще раз вспомнила лицо Ижорцева в метро, два года назад, когда ехали с новоселья. Нет, не может быть. С Ижорцевым — никогда.

В дверь позвонили. Это пришла машина. Пора было ехать.

Поздно вечером Дюймовочка позвонила на «Колор» Тоне и начальственным голосом, как старшая секретарша генеральной дирекции, поинтересовалась у нее, обеспечила ли она наладчиков, остающихся на ночную смену, хотя бы бутербродами? То есть как это «как»? А по договоренности с близлежащим кафе «Ласточка». Ведь рабочая столовая давно закрылась, и люди будут работать без ужина.

— Ой! — сказала Тонечка.

— Ну, милая моя, — ледяным тоном произнесла Дюймовочка и после уничтожающей паузы добавила: — Я выслала вам «рафик» с сосисками из нашего нижнего буфета.

— Спасибо…

— Но больше, имейте в виду, я подстраховывать вас не буду! Учитесь работать.

Глава седьмая Ночь и утро

Есть среди ночи один заколдованный глухой час, о котором хорошо знают те, кому приходится работать в ночную смену. Как бы ты ни выспался, ни отдохнул днем, ни подготовился к бдению — этот час все равно опутает, сморит, затуманит, и ты поплывешь в замедленных движениях, веки станут, как тяжелые кружева, мягко болтаться над глазами. Тут нужен перекур. Пауза.

Дюков легонько свистнул, давая наладчикам знак. Он никогда не упускал момент, когда людям надо дать передышку. Это у него пошло с войны: воевал Дюков сержантом, и если случалась, скажем, какая остановка на марше, вмиг командовал своим солдатам садиться, валиться, хоть пять минут, да вздремнуть. Жалел их, напрасно не держал в тревоге, зная, что, может быть, кроме смерти у многих из них уж ничего впереди не будет. Привычка жалеть людей осталась с тех пор, от того исключительного времени, когда человек отдавал себя всего, без остатка и сам себя не имел возможности жалеть. А может быть, это была не привычка Дюкова, а просто его натура.

Он легонько свистнул, и наладчики, вымыв руки в ведре со спиртом, гурьбой побрели на площадку лестницы, где можно было курить и стояла урна с водой. Они уже порядочно наработались: к вечеру почистили от стекла рельсовую дорогу и посты, проверили все шланги и насосы, все контакты и крепления. Когда подоспели кинескопы с монтажного участка, загрузили два поста на пробу, пустили конвейер. Опять все собрались, как днем, только что без министерской комиссии. Стояли, ждали, не разговаривали даже. А Лялечка Рукавишкина — та (ну, юмор!) руки сложила, будто молится или заклинания произносит. «Совсем бабенку наперекосяк занесло, а какая пышечка была», — с сочувствием успел подумать Дюков. Но в этот самый момент Ермашов, ходивший возле самого кожуха взад-вперед, как ягуар в клетке, вдруг наклонился, заглянул вверх, в просвет между вторым ярусом, как раз над злополучным поворотом и вдруг закричал, схватив Дюкова за рукав:

— Гляди! У тебя вентилятор не работает!

Так вот в чем была причина «треска»! В перепаде температур, от которой лопалось стекло. Сразу сделалась суета, аварийная остановка. Оказалось, что лопнули приводные ремни. Несколько часов наладчики чинили вентилятор, снова отлаживали режим. Ермашов мотался тут же, орал как заведенный — ну никакой солидности, никакого олимпийского спокойствия! Будто простой мастер, а не генеральный директор, чистое наказание. Дюков пробовал его слегка урезонить, но наладчики, как ни странно, без недовольства терпели наскоки Евгения Фомича и даже бормотали одобрительно:

— Да сделаем, Евгений Фомич.

Теперь, когда ясна была причина неудачи пуска, у всех исправилось настроение. И Дюков смирился, перестал топотаться за спиной Ермашова. Около полуночи позвонил министр, и Ермашова вызвали к телефону наверх. Вслед за ним разошлись и все остальные. Наладчики на свободе закончили установку вентилятора, и теперь Дюков давал им отдохнуть в самый томительный ночной час.

Ему самому ни курить, ни есть не хотелось. Он остался в опустевшем зале, поискал глазами Валю Фирсова.

Тот тоже не ушел домой, хоть и оказалось, что с машинами все в порядке и к нему лично претензий нет. Сначала не ушел просто так, а потом уж и автобусы прекратились, и кончилось метро, на такси он не имел привычки тратиться. Валя Фирсов остался и теперь сидел на облюбованной им приступочке возле печей и как филин глядел сквозь очки на простиравшийся перед ним конвейер.