Московская история - [118]

Таня, отодвигая ладонью мешающую макушку сына, внимательно разглядывала Свету. Эта женщина притягивала Таню, удивляла ее и нравилась ей. Сначала, в юности, была понятной: певунья и красавица. Уже они готовились с Валей погулять на их свадьбе с Севкой Ижорцевым, но вдруг разладилось что-то, Севка ее бросил. Светлана отчаялась, озлилась, с лица будто краску смыли, глядела зверем: разом весь мир рухнул. Раз нет защиты и любовь предательством обернулась, сама на себя надейся, точи клычки. Или гибни. Таня — если бы с ней такое — погибла! Но это и представить невозможно. А Светлана? Сначала вроде бы и клычки ощерила, а потом от людей шарахнулась и исчезла вроде совсем. Таня ее вспоминала, жалела, спрашивала Валентина: «Светка-то Огнева как? Работает?» — «Работает, — не понимал Валя. — А чего ей сделается? Видал — ходит». Ходит… будто чтоб жить, ходить достаточно. В самодеятельности Света больше не пела, отказывалась. И ее постепенно начали забывать. Но вот однажды на заводе объявили конкурс мастерства монтажниц. Это было в новинку, весь завод следил, и по радио была передача, как это у них на «Звездочке» происходит. С других предприятий приезжали перехватить их выдумку. И вдруг чемпионом конкурса оказалась Светлана Огнева! Ее портрет поместили в «Московской правде», и Таня, разглядывая снимок, нашла, что Света выглядит в миллион раз красивее, чем раньше. И тогда Таня подумала, что ее может красить работа… как мужчину. Почему-то после такой догадки Таня стала еще сильнее ее жалеть. Огнева сделалась бригадиром, ее бригада считалась одной из лучших на заводе, занимала призовые места в соревновании — и чем чаще слышала Таня об успехах Светланы, тем больше ей сочувствовала. Но тем меньше ее понимала. На новоселье Света вошла к ней в кухню, попросила два бокала, налила в них шампанского до краев, а Таня увидела, что руки у нее ходят ходуном. «Разольешь на платье», — предупредила. «Эх, Таня, добрая ты баба, только счастливая», — ответила Света. И понесла бокалы в комнату. Таня заметила, что за столом появился Ижорцев. Да, несчастнее Светланы не придумаешь.

И вот теперь Таня глядела в близкое среди автобусной толчеи лицо Светланы и видела женщину абсолютно непонятную и тем самым восхищавшую. Чистая и спокойная красота лица, уверенность во взгляде — не ущербная, не ищущая и тем не униженная. Нет, Таня не обманывалась: это была истинная женщина, имеющая защиту. Но в чем? Только в себе. Ведь ни мужа, ни детей. А счастливая. Именно по-женски. Тут был секрет.

За окном автобуса являлись и исчезали совсем новые, неприбранные и ухабистые, необжитые и просторные улицы. Забравшись на тротуары, кое-где к стенам домов жались яркие комочки «Запорожцев» и «Жигулей». Солнце воздушным шариком покачивалось на антеннах плоских крыш девятиэтажек. И вообще было весело и чудесно. И, кажется, именно в этот день весна все-таки надумала взяться за дело как следует. Света потыкала кончиком носа в твердую Юрочкину щеку (ну совершенно как играют с маленькими детьми!) и сказала весело:

— Приехали, женишок!

Геннадий Павлович Рапортов под утро не выдержал и прилег на «нелегальную» раскладушку. Она так называлась, потому что была куплена собственноручно Ермашовым в павильоне «Мебель» и привезена на «Колор» в самый острый момент строительства, когда стало ясно, что монтажники, сорвав сроки, собираются перекинуться на более перспективный в смысле сдачи объект, а «Колор» законсервировать на «некоторое время», точно не обозначенное. Вот тогда Ермашов объявил круглосуточное «дежурство директоров» на стройке, приказал кое-как утеплить неоштукатуренное еще, с непокрытым полом помещение директорского кабинета. Раскладушка была единственной мебелью. Дежурили в основном Ермашов и Рапортов, но иногда за «директоров» выступали и Ижорцев, и Лялечка Рукавишкина, и очень охотно доброволец Лев, наводивший на строителей прямо-таки черный террор в смысле качества и аккуратности. Строители пытались ставить вопрос ребром, требуя удаления со стройки и раскладушки и Льва, но Ермашов не поленился перечислить им в глаза такие их штучки и огрехи, что они притихли и больше не чирикали. Зато начальник стройки, сдавая «Колор» в срок, заявил, что это счастливейший день в его жизни.

Рапортов лежал и думал сквозь дрему, что, несмотря на обычные неполадки, все вокруг полны какого-то общего ощущения свершившегося — а ведь это в его, Рапортова, положении происходит существеннейшая перемена. Он становится директором действующего предприятия. И эта перемена его не радовала. Он не считал себя способным к должности, которую ему почти насильно навязывал Ермашов. Одно дело — секретарь парткома. Там он чувствовал себя на месте. К нему хорошо относились люди. А здесь он не уверен в себе. Здесь слишком много… материального, вещного. Экономики, плана в рублях, фондов заработной и премиальной системы — совсем иные связи с людьми, через их зависимость от средств существования. В парткоме было прямее — просто к человеку, к его характеру, взглядам. «Там — душа, здесь — желудок», — думал Рапортов, содрогаясь то ли от озноба усталости, то ли от грубости собственной мысли. Да, он трусил, трусил. Совладать с душой человека, тронуть в ней живые струйки — это одно, это прекрасная, чистая работа. Но совсем другая — накормить, одеть, благоустроить да получить с завода средства на все это. Работа грубая, трезво-расчетливая, оборотистая. Недаром директора называют «хозяйственник». Рапортову быть хозяйственником не хотелось. «Ну и не надо! — смеялся Ермашов, когда Рапортов заводил с ним беседу на эту тему. — Ты пойми, Гена, у нас «Колор» рожда-ет-ся. И с ним надо именно это, именно «струнка», именно взгляды, именно душа. Чтоб из него получился в дальнейшем че-ло-ве-чек. А не забегаловка. Вот для чего ты нужен. Ну а пеленки уж как-нибудь я постираю».