Морские повести - [60]

Он чувствовал, как гулко, учащенно бьется сердце, будто ему стало вдруг тесно в грудной клетке, как делаются вялыми, непослушными слабеющие ноги, а кровь в висках стучит резкими, отрывистыми толчками.

Зеленые, красные, желтые, оранжевые круги плыли у него перед глазами, переплетаясь и снова разбегаясь в стороны. Нетес остановился и глотнул воздуха, но колючий взгляд боцмана уже разыскивал его в цепочке матросов, снующих с тяжелыми, черными от пыли мешками.

— Ты, Ефим, посиди, отдохни. Мы тут без тебя управимся, — уговаривал его Копотей. Нетес показал взглядом в сторону боцмана, но Копотей только выругался: — А, черт с ним! Пусть попробует что-нибудь сказать!.. Ему что — хоть подыхай человек?

К вечеру «Аврора» приняла сто шестьдесят тонн. Темное облако угольной пыли долго еще висело над палубой.

Офицерскую кают-компанию переместили в столовую командира корабля, буфет был выломан и тоже превращен в угольную яму. Ссыпали уголь в световые люки машинных отделений, ссыпали всюду, куда только возможно, а горы угля на верхней палубе все не уменьшались.

Неожиданно хлынул тропический ливень, и на заваленной углем палубе стало твориться что-то невообразимое. Сточные трубы, забитые углем, бездействовали, уровень воды на палубе быстро поднимался; грязные черные волны перекатывались от носа к корме корабля.

Погрузка угля в море продолжалась в течение трех следующих дней. В кают-компании офицеры почти в открытую пересмеивались: либо выбрасывать уголь за борт, либо грузиться сверх всякой нормы и вопреки здравому смыслу.

— Бачили очи, що куповали, — не без оснований вспоминал доктор Кравченко известную украинскую поговорку.

И только Егорьев отнесся ко всему этому не весело, а скорее встревоженно: он понимал, что в случае боя перегруженные корабли утратят свою маневренность — и за эту бессмысленную жадность эскадре придется тяжело расплачиваться.

Он распорядился передать флагману семафором, что «Аврора» имеет более чем достаточный запас топлива, но Рожественский даже не ответил: адмирал терпеть не мог, когда начинали сомневаться в целесообразности его приказаний.

Егорьев досадливо вздохнул, но решил больше не тревожить самолюбивого и своенравного адмирала.

Однако когда Терентин вздумал в кают-компании, перед началом обеда, спеть с шикарным парижским акцентом: «Malbrough s’en va-t-en, guerre…»[9], Егорьев сделал ему такое резкое замечание, что мичман смутился и покраснел.

…Эскадра отстаивалась в бухте Ван-Фонг, куда она пришла около трех часов дня девятнадцатого апреля.

Ожидали подхода отряда контр-адмирала Небогатова, который пошел вдоль западного побережья Африки.

Отряд этот, названный в Петербурге Третьей Тихоокеанской эскадрой, был снаряжен за счет еще одного уменьшения численности Балтийского флота; теперь, сокращая пути, он догонял эскадру Рожественского, чтобы присоединиться к ней.

Вечерело, когда Терентин, только что сменившийся с вахты, остановился у борта полюбоваться закатом.

Солнце еще не село, и косые лучи его насквозь просвечивали высокие, громоздившиеся у бортов густо-зеленые волны. Увенчанные белыми затейливыми гребнями, они казались вырезанными из цветного хрусталя; поток света, преломляясь в них, еще более усиливал это сходство, и лишь живое, непрерывное движение их разрушало иллюзию. Волны убегали, сшибали друг друга, снова возникали, и просторная открытая бухта казалась Терентину теперь уже бескрайним, взволнованным зеленым полем, усыпанным белыми хлопьями снега.

«Нет, что ни говорят, — думал Терентин, — а вряд ли найдется в мире что-нибудь красивее моря вот в этот короткий закатный час. Алексею бы посмотреть на эту волшебную картину!..»

Мичману вспомнился вчерашний — который по счету! — спор с Дорошем, когда они вечером по привычке расставляли фигуры на квадратах шахматной доски.

— Что с тобой происходит, Алеша? — напрямик спросил Терентин. — Ведь мы друг друга уже года два, наверное, знаем, а я тебя еще никогда таким не видел.

— Каким? — равнодушно произнес Дорош, выстраивая в ряд пешки. — Каким это ты меня не видел?

Было похоже, что он старается не глядеть на Терентина.

— Ну, я даже не знаю, каким… — замялся Терентин. — То ты вот тогда, помнишь, вдруг на вахту не вышел, а ведь раньше с тобой этого никогда не случалось. То начинаешь такое странное рвение в службе проявлять, что даже милейший Аркадий Константинович диву дается. То так же неожиданно остываешь… И с матросами как-то странно держишься. Глядишь на тебя — и не поймешь: жалеешь ты их или наоборот? Нет, тут что-то не то! Может, по старинной французской мудрости: «Ищите женщину»? — Он сделал паузу и осторожно поинтересовался: — У тебя что-нибудь с Элен не ладится?

— С Элен? — помертвевшими губами повторил Дорош, не поднимая взгляда. — Нет, откуда ты это взял? С Элен все прекрасно. Вот даже письмо от нее получил, как ты знаешь.

Внимательно, слишком внимательно расставлял он фигуры, будто важнее этого занятия для него сейчас ничего не могло быть.

— Ну, а что же тогда? — продолжал допытываться Терентин. — Или в службе разочаровался? Помнится, ты был поклонником морской романтики…