Морские повести - [46]

— Ты что? — шепотом произнес он, переводя дыхание. — С ума спятил? Ради этой гниды на тот свет захотел? А ну, марш в кубрик!

И Нетес в одно мгновение весь как-то обмяк. Он уронил весло на палубу и закрыл лицо руками.

— Не могу я больше! — сквозь всхлипывания повторял Нетес — Не могу, понимаешь?

— Ай-яй-яй! — к месту происшествия, на ходу поддерживая полы подрясника, спешил отец Филарет. — Что делается, пресвятая богородица! Что делается!

Отец Филарет наклонился к боцману, пытаясь его приподнять.

— Господи, спаситель наш, — вздыхал он, — ведь это же не матросы, а душегубы какие-то!..

Копотей поднял с палубы весло, прислонил его к катеру и спокойно, слишком спокойно сказал, многозначительно отчеканивая каждое слово:

— Вот что, батюшка. Шли бы вы отсюда подобру-поздорову… И запомните: вы ничего не видели.

— Это как же так? — снизу вверх непонимающе взглянул на него отец Филарет.

— А вот так. Не видели — и все. А то ведь и священники, упаси бог, иногда за борт падают…

И он неторопливо, вразвалочку зашагал по палубе, кивнув Нетесу: иди за мной.

Дознание было коротким, оно заняло всего два часа. Нетес своей вины не отрицал, и уже на следующий день его судил корабельный суд под председательством лейтенанта Ильина. Ильин был особенно обрадован тем, что это чрезвычайное происшествие случилось с матросом Дороша.

— Вот они, результаты демократизма, столь усердно насаждаемого некоторыми господами офицерами, — нарочито громко говорил он утром в кают-компании. — Офицер матроса, разумеется, пальцем не тронь. Как же: это аморально, деспотично и все прочее! А матрос своего командира бьет, как разбойник на большой дороге…

Офицеры угрюмо молчали, но Ильин не замечал этого.

— Вы бы поглядели, господа, — продолжал он, — на несчастного искалеченного боцмана!

— А по-моему, Герасимчуку еще мало досталось, — среди общей тишины спокойно произнес лейтенант Лосев. — Скотина преизрядная этот боцман. Недаром его матросы так ненавидят.

— Он ко мне начал было похаживать, — вмешался в разговор Терентин. — Так, мол, и так, ваше благородие: тот-то сказал такое-то слово, а вот этот — его поддерживает…

— И что же вы? — полюбопытствовал лекарь Бравин.

— А что я? — пожал плечами мичман. — Я ему вежливенько сказал: вот тебе, голубчик, бог, а вот тебе порог. И — адью!

Ильин обиженно поджал губы.

Дорош участия в разговоре не принимал, будто все это его вовсе не касалось. Ему было досадно, что председателем суда оказался именно Ильин, но он понимал, что изменить что-нибудь было не в его силах.

О, уж теперь Ильин покажет себя во всей своей красе!

С затаенной тревогой он ожидал начала суда.

Ровно в полдень на фок-мачте «Авроры» был поднят гюйс, прогремел пушечный выстрел[8] — судебное заседание открылось.

Перед столом суда Нетес стоял побледневший, но спокойный. Ремень и бескозырка с него были сняты.

Медленно, подбирая за словом слово, он начал рассказывать о том, как преследовал его в последнее время боцман Герасимчук, как угрожал расправиться, как невмоготу стало ему, Нетесу, жить на «Авроре».

— Довольно! — сорвавшись на высокой ноте, выкрикнул лейтенант Ильин. — Нас совершенно не интересуют твои… словоизлияния. Ответь только на один вопрос: признаешь ли ты себя виновным в оскорблении унтер-офицера словом и действием?

— Да. Признаю, — глухо подтвердил Ефим Нетес.

Суд приговорил Нетеса к переводу в разряд штрафованных и к списанию, по возвращении «Авроры» в базу, в штрафную роту сроком на восемь месяцев.

Егорьев рекомендовал суду заменить это наказание двухнедельным заключением Нетеса в карцер.

Дорош встретил решение суда внешне безразлично; когда шло заседание, он находился на вахте и, сменившись, молча выслушал сбивчивый, торопливый рассказ Терентина.

— Нет, я не понимаю, — горячился Терентин, — как ты, Алексей, можешь оставаться таким спокойным? Ведь это падение всех флотских устоев. Сегодня бьют боцмана, завтра таким же порядком начнут бить тебя, меня…

— Ну, тебе, Андрюшенька, это не угрожает, — зевнув, лениво произнес Дорош. — Давай-ка, господин мичманок, лучше партийку в шахматы сыграем…

С некоторых пор Копотей стал замечать что ротный командир странно приглядывается к нему: постоит, помолчит и пройдет мимо.

— Смотри, не к добру это! — встревоженно предупреждал друга Кривоносов.

Листовский — тот сразу загорячился.

— Да если он только посмеет! — он сжал огромный кулак. — Вот этим!.. И за борт, понятно?

— Тише ты, дуроломный, — остановил его Копотей. — Вот ведь не понимаю я тебя, Епифан: горняк, рабочий парень, а выдержки в тебе — никакой. А нам выдержка нужна, ясно всем, други? Дело от нас этого требует.

— Ну да! — не успокаивался Листовский. — А ежели он тебе свинью подложит, я на него, что, — молиться должен, по-твоему?..

— Ничего! — отмахнулся Копотей. — Я заговоренный, мне еще до прихода на флот бабка-ворожея предсказала, что я ни в воде не утону, ни в огне не сгорю.

— Ты вот все шутишь, — с горечью упрекнул Кривоносов. — А упекут, гляди, в штрафную…

— Ну, положим, второй раз не упекут, — спокойно возразил Копотей. — И рады бы спихнуть куда-нибудь, да некуда. А что шучу — так у меня привычка такая. Не трусить же, в самом деле, перед кучкой каких-то негодяев.