Морские повести - [47]

— Осторожней ты! — одернул его Кривоносов, но смелость друга ему понравилась: уважал он смелых, задиристых, бесстрашных. Уважал и завидовал: у самого далеко не всегда хватало вот такой же смелости.

— Это раб в тебе еще прочно сидит, — будто отгадав его мысли, сказал Копотей. И вдруг спросил: — О декабристах в школе тебе, конечно, не рассказывали? Они против царя затеяли… Пятерых повесили, остальных в Сибирь угнали. Думаешь, они испугались, хныкать начали, о помиловании просить? Как бы не так! Они вот что писали оттуда… — И он на память прочел звучно:

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями!

Он задумался.

— Смелее нам нужно действовать, Аким. Раскрывать матросам глаза на правду, а не прятаться по углам. Флот-то — ведь он весь на матросе держится. Не будь матроса, любой адмирал, самый выдающийся, — ничто, — И он дунул на ладонь. — Понял?

…Повышенный интерес к штрафованному матросу проявлял, оказывается, не один только ротный командир.

Как-то вечером, в кубрике, Степан Голубь вдруг сказал:

— Послушай, Евдоким, нынче меня отец Филарет ну, ей-право, не меньше как полчаса охаживал, чтобы я ему все о тебе докладывал. Зачтется, говорит, сын мой…

— Погоди, погоди, — с любопытством остановил его Копотей. — Это как же докладывал?

— А вот так: что ты говоришь, чему нас учишь. Ну и вообще… — Он смущенно потупился: — Одного в толк не возьму: почему он именно меня?..

Степа опасался, что Копотей обидится на него, скажет: вот ты какой! А я-то тебе верил! Но тот только спросил:

— И что ж ты ему, Степушка, ответил?

— А я, понимаешь, дурачком прикинулся: дескать, о чем это вы, батюшка. Мы — люди темные!.. Он даже выругал меня: ослица ты, говорит, вифлеемская, а не матрос.

— Ого, да ты не такой уж темный! — Копотей рассмеялся, обнял Степу. И добавил непонятное: — Отец Филарет — леший с ним. За тебя самого — спасибо!

ГЛАВА 8

1

Словно что-то оборвалось внутри у Кати в тот страшный воскресный день января, и с тех пор неспокойный, лихорадочный блеск, какого никогда прежде не замечал у нее Митрофан Степанович, появился в ее глазах.

— Ты нездорова, доченька? — с тревогой спрашивал Митрофан Степанович, но она молча отрицательно качала головой.

Многое передумала она в эти дни. Все чаще теперь вспоминался ей упрек Зои Гладышевой, что вот, мол, жизнь проходит где-то мимо трудная, в борении, в радостях и печалях, а ты одна ничего не хочешь знать, кроме своей маленькой мечты о личном спокойном счастьице. Нет, теперь бы, наверное, она, Катя, сама пришла к Зое и напрямик сказала: научи, что нужно делать?

Но Зою похоронили вместе с другими жертвами Кровавого воскресенья. И чуть ли не весь рабочий Питер шел за ее гробом: люди, которые никогда не знали ее, но которым, оказывается, была она дорога. И многие из них плакали. И гудки на окраинах города ревели в этот час протяжно, скорбно и торжественно.

Запорошенный снегом невысокий холмик теперь над Зоей. А Катя так и осталась одна — со своими сомнениями, раскаяниями и тревогами. И кто знает, как бы все сложилось в ее судьбе, если бы не один случай.

В общем Катя неплохо чувствовала себя у инженера.

Правда, работы набиралось столько, что иной раз с утра до вечера и на минутку присесть было некогда. Но работы она не боялась: с детства самой жизнью была приучена к тяжелому труду. Она не ждала напоминаний тети Поли и, едва закончив помогать кухарке чистить зелень, принесенную с рынка, или разводить огонь в печи, бросалась убирать в комнатах, доставала огромный железный бак, в котором кипятили белье; и все у нее получалось быстро, ладно, без суеты, так, что тетя Поля не могла нахвалиться своей помощницей.

Вот только с хозяйкой у Кати отношения по-прежнему почему-то не налаживались. Хозяйка любила покрикивать на девушку: то платье не так отутюжено, то в гостиной где-то на подоконнике осталась нестертой пыль.

Голос у нее был низкий, почти мужской, целыми днями он наполнял квартиру гудением.

— Милочка, — хозяйка всегда начинала вкрадчиво. — Куда же ты смотришь, милочка? Я тебя приютила, одела-обула, это в наше-то смутное время, когда все без работы мучаются! Я тебе деньги плачу, а ты как к делу относишься?

И она швыряла в лицо Кате неудачно отглаженное платье.

Катя обычно отмалчивалась. Хозяйкин крик мало беспокоил ее: пусть себе кричит, а ты знай свое дело и не обращай внимания. Покричит, покричит, — перестанет.

Беспокоило ее другое: что-то уж слишком часто стал на нее посматривать сам хозяин-инженер, — не к добру это. В отличие от жены, он был сдержанно вежлив, молчалив, и крик жены вызывал у него болезненную гримасу.

До сих пор к Кате он относился так, будто ее здесь и нет. Поздоровается, пройдет к себе в кабинет — и не видно его, не слышно. А тут чуть не каждый день, увидев девушку, останавливается, заговаривает с нею, расспрашивает о здоровье, об отце, да так участливо…

Невысокого роста, по плечо жене, с крохотными черненькими нафабренными усиками-стрелочками, с золотистым пушком, окаймляющим лысинку, в узеньких своих брючках и в коротеньком пиджачке, он поначалу казался Кате ненастоящим, игрушечным, вот только голос у него был неожиданно громкий, с рокочущими перекатами на басах, особенно когда хозяин самодовольно смеялся.