Морские повести - [37]

— Слышь, доченька, — советовал он. — Пошла бы погулять, воздухом подышать.

— Нет, я лучше дома посижу, — отказывалась Катя. — Устала я, папаня. Ох, как устала!..

А за окном бушевала метель, завывал ветер, лед трещал на реке так, что треск этот даже и здесь, в подвале, был слышен.

— Ну, сиди, коли так, дома, — соглашался Митрофан Степанович.

Он сокрушенно качал головой: нет, непонятное происходит с дочерью…

2

В бухте Носи-бе Дорош отпросился на берег, и минут через пятнадцать — двадцать уже шагал вдоль ряда убогих хижин, крытых тростником: жалкий вид их был особенно удручающим на фоне пышной, великолепной тропической зелени, окружавшей небольшой поселок туземцев.

Маленький островок — всего что-то около шестидесяти пяти квадратных километров — казался пустынным: жители, напуганные приходом большого числа неизвестных кораблей, а того больше — частыми опустошительными набегами французов с находящегося неподалеку западного берега Мадагаскара, пугливо прятались при появлении европейцев.

В Хеллевил — маленькую французскую колонию, где обитают, по рассказам, человек пятьдесят европейцев и, кажется, есть даже католическая церковь и неизменное кафе «Париж», — Дорошу идти не захотелось, и он решил возвратиться на «Аврору».

Шлюпки у берега не оказалось; но тут Дорош увидел, что от стоявшего вблизи «Авроры» крейсера «Дмитрий Донской» отошла шестерка и ходко заскользила к берегу. Когда ее нос ткнулся в золотистый, влажный прибрежный песок, один из матросов крикнул весело:

— На «Аврору», ваше благородие? Садитесь, мигом доставим.

Уже на пути к «Авроре» Дорош разглядел этого матроса: широкое, скуластое лицо его, чуть тронутое кое-где оспинками, было добродушно-открытым, глаза веселы и немножко насмешливы, из-под бескозырки выбивался белобрысый чуб. Матрос придерживал на коленях самодельный сундучок, для прочности обитый по углам полосками белой жести.

Ленты бескозырки, чтобы не унесло ее ветром, матрос подвязал под подбородком.

— К нам на «Аврору»? — спросил Дорош.

— Так точно, — отозвался матрос — Переведен.

— Специальность?

— Комендор.

— Значит, у меня будешь служить. У меня как раз некомплект. Скажешь — в роту лейтенанта Дороша.

— Есть у вас служить, — как-то нараспев произнес матрос.

На «Авроре» Дорош поспешил в свою каюту, а матрос, как требуется, доложил о прибытии и, получив приказание отправляться пока что в кубрик, весело повторил:

— Есть в кубрик!

Он остановил одного из пробегавших по палубе матросов:

— Слышь-ка, браток, в роту лейтенанта Дороша — это куда мне?

Спустившись вниз, он остановился у порога, выпрямился и, осмотревшись по сторонам, звучно произнес:

— Здорово, други!

Матросы, удивленные, обступили его.

— Гляди-ка! Ты откуда такой взялся?

— Штрафованный матрос первой статьи Евдоким Копотей собственной персоной, на постоянное жительство, — шутливо отрапортовал он. И тут же справился: — Примете в компанию, альбатросы?

— Аль-ба-тросы! — смешливо фыркнул Степа Голубь. — Выдумаешь тоже!

— А что: мы, матросы, и есть альбатросы, — скороговоркой в лад ответил новичок. — Сегодня — здесь, завтра — за тридевять земель, послезавтра — на дне морском: Как в песне поется: «Матрос — по просторам скиталец, кто скажет, где путь его лег?..» — Он снова оглядел всех: — Так как же: принимаете или нет?

— Такого да не принять? — отозвался кто-то из матросов. — Ишь веселый какой. Ты, поди, и хмуриться-то не умеешь?

— А зачем хмуриться? — хитровато улыбнулся Копотей. — На хмурых черти воду возят.

— Но откуда ж ты все-таки взялся? — продолжали допытываться моряки, тесно окружив Копотея.

— Откуда? — переспросил он. И вдруг сделал каменное, «уставное» выражение лица и поднес ладонь к бескозырке, лихо заломленной набекрень: — Так что переведен к вам с «Донского».

Это был первый случай перевода с одного корабля на другой во время плавания, да еще в чужом порту, и, матросы недоумевали:

— За что это тебя, а? Или набедокурил что? Дисциплину нарушил?

— Что вы, други! Я — тихий, даром и мухи не обижу. Да за это бы и не стали, пожалуй. Ну, отсидел бы в канатном ящике — и вся недолга.

— А за что ж тогда?

Копотей пожал плечами:

— Начальству виднее, на то оно и начальство.

— Это, понятно, так. А все ж таки? Да ты не бойся, тут доносчиков нет.

Копотей понизил голос:

— За непочитание родителей, ясно?

— Это каких же родителей? — не сразу сообразил Ефим Нетес и удивленно поморгал.

Копотей весело посмотрел на него:

— Вот и видно, что в словесности не преуспеваешь. Поди, вместо того чтобы унтера на занятиях слушать, мух ловишь.

Нетес обиженно отвернулся:

— Скажешь тоже!..

Матросы грохнули хохотом. Сам не подозревая, Копотей угодил в точку: из всех занятий Ефим Нетес действительно больше всего не любил словесности, и пока шло объяснение, что́ есть устав и что́ есть матрос императорского флота российского, отчаянно боролся с дремотой. Сколько раз из-за этого приходилось ему выполнять неожиданную команду: «Встать! — Сесть! — Встать! — Сесть!..»

— А должо́н бы ты знать, — унтерским наставительным тоном продолжал, подмигнув матросам, Копотей, — должо́н бы знать, что у матроса одни есть родители: царь-батюшка, и царица-матушка. Ну, и унтер, само собой, конечно. Это уж, можно сказать, больше, чем отец родной.