Морские повести - [36]

Ах, сколько их ушло уже, этих писем — ласковых, обнадеживающих, полных любви, которую Катя скрывать была не в силах.

Заглядывала по воскресеньям старая Катина подруга Зоя Гладышева. Вместе они росли, вместе ходили в школу, вместе начинали работу на «Треугольнике», и от нее у Кати не было секретов.

Высокая, черноглазая, стремительная в движеньях, Зоя вносила с собой какое-то непривычное беспокойство, встревоженность; она минуты не могла усидеть на месте: то засыпала Катю вопросами об Акиме, то вдруг бросалась к ней на шею и чуть ли не душила в объятиях, то садилась напротив и долго разглядывала девушку — не то сочувственно, не то изумленно.

— И ты что же, все время вот так дома отсиживаешься? — восклицала она. — Ты что, не видишь, что делается на земле?

— А что делается? — спокойно бросала Катя, занятая штопкой.

— Так ведь Питер весь клокочет! У нас на фабрике что ни день, то митинг. Все требуют прекращения войны. Слышала: в Риге, говорят, были устроены уличные шествия — долой войну! И в других городах тоже…

— Знаю, читала, — останавливала ее Катя.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Меня это не касается.

— Как ты можешь так спокойно об этом говорить! — возмущалась Зоя.

— А вот так и говорю. Здесь у нас шествия, а там по-прежнему война, — желчно обрывала ее Катя. — И Аким — тоже там…

— Глупая ты! Да ведь это и за твоего Акима тоже идет борьба.

— Не знаю. Ничего не знаю, — раздумчиво качала головою Катя. — Знаю только, что он далеко и что ему сейчас там… очень трудно.

— Вот ты и должна ему помочь, — убеждала Зоя подругу. — Твой голос, мой голос — миллион голосов; думаешь, царь не посчитается?

Катя отмалчивалась, и тогда Зоя начинала рассказывать о чем-нибудь другом:

— Знаешь, Катюш, у меня теперь такой ухажер!.. С нашего «Треугольника», между прочим…

Однажды Зоя принесла известие: в городе создано «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Петербурга». Главенствует какой-то священник. Говорят, душевный человек. Устраивает чтения, концерты, благотворительные вечера.

— Это в каком же смысле — «Собрание»? — недоверчиво покачал головою Митрофан Степанович. — Значит, рабочий по-прежнему с голода подыхай, а ему замест хлеба развлеченьице? Так, выходит? — Набивая трубку, он снова качнул головой: — Дивно что-то…

— Ах, дед, ничегошеньки ты не понимаешь! — Зоя, по привычке детских лет, по-прежнему называла Митрофана Степановича дедом.

— Конечно, — обиделся Митрофан Степанович. — Ты, стрекоза, во всем разобралась, а мне, старому, где уж.

— Ну так как же, Катя, — предложила Зоя. — Пойдем, хоть одним глазом взглянем? Любопытно ведь!

— Нет уж, иди ты одна, — отказалась Катя. — Я дома посижу.

— Оно и вернее, — проворчал Митрофан Степанович. — Не верю я что-то в эти увеселения.

— Опять будешь своему Акиму письма писать? — Зоя стала одеваться, сердитая и все такая же стремительная. — Эх ты!..

Как ни старалась Катя казаться равнодушной к рассказам подруги, «Собрание» заинтересовало ее. Набравшись храбрости, она через несколько дней заговорила об этом с хозяином — инженером.

— Что-о? — сделал тот изумленные глаза. — И тебя захватила эта стихия? Ну и ну!

Он расхохотался, потом пренебрежительно махнул рукой:

— Блажь. Не обращай внимания. Слышала когда-нибудь: есть такие противоинфекционные прививки. Твой поп — как раз такая прививка. Только, по-моему, слишком запоздалая: Россию уж слишком лихорадит! Впрочем, ты все равно этого не поймешь, а значит, незачем тебе и голову ломать.

Катя действительно ничего не поняла из объяснения хозяина, а расспрашивать подробнее у нее не хватило смелости, потому что инженер тут же бесцеремонно повернулся к ней спиною и, разыскивая в шкафу какую-то книгу, замурлыкал, отчаянно фальшивя:

Если б милые девицы

Да могли летать, как птицы…

Уже направившись к себе в кабинет, инженер снова вдруг остановился и захохотал.

— Нет, я представляю себе: наша Катя — революционерка! — С притворной скорбью он качнул головой. — Ах, время, время, что ты делаешь с людьми! Запомни, Катюша: чем дальше ты будешь держаться от всего этого, тем меньше пострадает твоя неземная красота. — И захлопнул за собой дверь кабинета.

…А газеты между тем нет-нет да и приносили известия, заставлявшие Катю настораживаться: почти по всем крупным городам России идут стачки рабочих, крестьяне в деревнях снова начали нападать на помещичьи усадьбы.

— Будь ты подальше от этой… политики, — советовала и тетя Поля. — Она, знаешь, никогда еще до добра не доводила.

— Вот и я так же думаю, — соглашалась Катя.

И все-таки смутное, неизъяснимое чувство тревоги продолжало нарастать в ней с каждым днем.

Митрофан Степанович, внимательно приглядывавшийся к Кате, обеспокоенно покачивал головою. «Что-то неладное творится с дочерью», — думал он, а что — понять не мог. Успокаивал себя тем, что, должно быть, просто она тоскует: давно нет писем от Акима.

— Вот видишь, — как мог успокаивал он дочь. — В газетках пишут: настроение у всех моряков на кораблях бодрое, все полны решимости.

— Да, да, — поспешно соглашалась Катя. — Я читала об этом.

И не мог он понять: чудеса какие-то, да и только, то она смеется, песни распевает, то вдруг остановится у окна, опустит руки — и уж, кажется, ничего не видит, не слышит.