Морские повести - [141]

А потом Ася ушла.

Войдя в комнату, он в первую минуту подумал, что это, должно быть, в Асино отсутствие побывали воры. Шифоньер был открыт, и из него торчали голые ребра плечиков. Не было ни Асиного чемодана, ни ее пыльника на вешалке, — остались только его, Шамшурина, мужские вещи.

И тут он увидел записку — она лежала на столе, придавленная пепельницей. В ней было только три слова:

«Будь счастлив. Ася».

Он многое хотел поначалу. Броситься ее разыскивать. Застрелиться. Начать пить. Но ничего этого не сделал. Он только стал замкнутым и почему-то, без видимой связи, невзлюбил Листопадова — «образцового семьянина», как говорил он с нехорошей усмешкой.

Листопадов ничего этого не знал.

…Он до вечера бродил по городу. Просидел два часа в душном, до отказа набитом залике кино — шла какая-то новая картина, но что он смотрел — Шамшурин так и не понял. Побродил по набережной: она в этот час была отдана влюбленным. Потом решил зайти в ресторан.

Он не любил этого ресторана за его дешевую, кричащую позолоту, за кислый невыветривавшийся запах, — но куда-то же нужно было деть себя до двадцати трех часов. День был субботний, и в зале ресторана оказалось только одно свободное место: за дальним столиком, где уже сидели две молодые женщины с неправдоподобно яркими губами и парень с нагловатыми, чуть навыкате глазами.

Через час Шамшурин напился, а еще через час пил на брудершафт с этим парнем и твердил о том, что ему всю жизнь не хватало настоящего друга.

Все остальное он помнит смутно. Кажется, его кто-то втолкнул в машину; и всю ночь он тоскливо повторял: «Ася!»

Он проснулся, как всегда, в шесть: привычка брала свое. Приподнял голову и с недоумением разглядывал незнакомое женское лицо: темные круги под глазами, нежная голубая жилка на виске, крупный, хорошо очерченный рот. Возле самого рта была маленькая родинка, и она как-то неуловимо смягчала жестковатое лицо. Женщина проснулась под его взглядом и, не открывая глаз, притянула его за шею тонкой и теплой рукой…

Потом они пили чай; говорили о каких-то пустяках — о погоде, о том, что женщине к лицу васильковый цвет ее халатика, и оба понимали, что говорят пустяки, и все-таки старались не смотреть в глаза друг другу. Провожая его, она уже на крыльце тихо сказала:

— Знаете что… Если можно, не думайте, пожалуйста, обо мне… дурно. Мне просто было слишком тоскливо. Одной. И я согласилась пойти с подругой и ее мужем. Она очень хорошая, он — нет…

— Я это заметил, — хмуро согласился Шамшурин. — Ну, а… как же ваш муж?

Женщина ничего не ответила. Она усмехнулась и закрыла дверь. И только тут Шамшурин понял, что никогда больше не увидит ее. Он уходил не оглядываясь; уже спускаясь вниз, — дом, оказывается, стоял на самом краю обрыва, — он подумал, что даже не знает ее имени.

Было во всем этом что-то обидно похожее на его трехлетнюю жизнь с Асей.

…На корабль Шамшурин успел прежде, чем пришел вызванный посыльным Листопадов. Через час «Баклан» снимался с якоря.

2

Секретарь комсомольского бюро Старшина радиометристов Левченко решил потолковать с «комсомолией».

Конечно, проще всего было бы объявить сейчас по радио: «Всем комсомольцам собраться в первом кубрике старшин», можно не сомневаться, что уже через несколько минут все тридцать шесть комсомольцев — разве только кроме тех, кого невозможно подменить на вахте, — явились бы в кубрик. Но сейчас Левченко не мог этого сделать: на походе вообще было трудно созвать общее собрание, а сейчас, в шторм, — тем более. В шторм не бросишь ни одного поста. В шторм каждая пара рук на корабле на самом строгом счету.

Левченко решил отправиться к комсомольцам, прямо на боевые посты. Он начал с боцмана Гаврилова, который первым попался ему на палубе.

— На ловца и зверь, — обрадовался Левченко.

— Чего? — стараясь пересилить грохот шторма, крикнул боцман.

— Слушай, старик, ты пошел бы по постам. Одному-другому скажешь пару слов, ободришь — уже польза! — кричал Левченко в ухо Гаврилову.

Тот согласно кивнул: ладно, сделаю.

Правда, Гаврилов уже подал заявление в партию, вот-вот его должны были принять, но с каждым словом старшины Левченко он считался по-прежнему.

— Ты бы сам спустился в машину, — посоветовал он старшине. — Что-то они там скисли…

— Скиснешь, — усмехнулся Левченко. — Такое творится — кого угодно уложит.

Они расстались. Тоном заядлого бюрократа Левченко прокричал ему:

— Давай действуй. Вот так. В таком разрезе.

И оба они расхохотались.

Строго говоря, это не было массовой разъяснительной комсомольской работой — то, что он сейчас намеревался делать. Об этом не скажешь потом в отчете, в разделе «Проведено столько-то бесед». Да и темы, собственно, не было: пришел человек, поговорил о том о сем и пошел дальше. Какая ж тут комсомольская работа? Но именно это было нужно сейчас людям: веселое, спокойное слово.

В машинном отделении появление старшины Левченко угадывали по его ботинкам. Они были огромные, может быть сорок пятого размера, — один он на корабле носил такие. Он клялся, что его ботинки из слоновой кожи, на китовых подошвах и что при хорошей носке таких ботинок хватает на семьдесят семь лет. Матросы хохотали, но верили.