Морские повести - [140]

…После ухода Листопадова он недолго оставался на корабле. Узнав, что штурман Гончаров не собирается на берег, помощник командира поручил ему быть за старшего, а сам неторопливо сошел по трапу. На воде, у пирса, покачивались ржавые пятна мазута; опрокинутые шлюпки остро пахли смолой; матросы-первогодки в неуклюжих бескозырках и еще не обношенных робах загоняли к камням неторопливую малиновую медузу. На корабле было скучно; в тесной каютке Шамшурина с недавних пор раздражала каждая вещь, на палубе он готов был обругать первого попавшегося — сорвать настроение.

Но и берег не обещал ничего лучшего. Опять это шарканье подошвами об асфальт в тесном парке Дома офицеров; опять намертво привязанные к фанерным планкам комплекты истрепанных газет в «читалке»; опять на танцплощадке, где пахнет пылью и женским потом, бодрый голосок распорядителя: «Дамы меняют кавалеров!»

Дамы слишком охотно меняют кавалеров…

А самое главное — ему не хотелось идти домой. Что ему было там делать, что ждало его в этой большой и неуютной, северной комнате, где стены размалеваны подтеками сырости, на окнах желтеют неполитые герани, а в пустом буфете скребет и скребет — что ей только там надо? — голодная мышь.

А за стеной будет сочувственно вздыхать молодящаяся соседка, которая забывает застегнуть кофточку, когда выходит в коридор: муж соседки на два года уехал в Китай…

С того дня, как ушла Ася, комната стала нежилой; какие-то непривычно стойкие запахи наполнили ее: запах теплой пыли, невыветрившегося табачного дыма, одеколона — тоскливые запахи мужского одиночества. И эта мышь в буфете…

Нечасто бывает теперь в этой комнате Шамшурин, но если приходится ночевать, он лежит ночи напролет с открытыми глазами, курит, смотрит в темноту и все спрашивает себя: как же это произошло, как это могло произойти?..

Он видит перед собою Асю: она невысокая, несколько полноватая, с короной рыжих волос и лениво-спокойными красивыми глазами. Ася знает, что она красива, и ей нравится это знать; и в Доме офицеров, бывало, Шамшурин видел, с какой жадностью разглядывают ее мужчины; и это его злило, а она лишь лениво усмехалась и опускала ресницы.

— Ты странный, — говорила она ему потом дома и легонько посмеивалась. — Не могу же я запретить им глядеть… И что за жена тебе, если на нее никто взглянуть не захочет?..

Шамшурин зло отмалчивался.

Если бы ему сейчас сказали: вот объясни, как ты сам понимаешь, откуда в нашем устроенном обществе берутся неустроенные личные судьбы, измены, несчастные браки? — он объяснил бы. Он привел бы неоспоримые доводы: торопятся. Рано женятся. Не успевают достаточно узнать друг друга.

Но ведь у него-то самого ничего этого, оправдывающего, не было. Женился он, когда ему было уже тридцать два, а Асе двадцать семь. И лет пять до этого они были довольно близко знакомы. И он, как ему тогда казалось, успел достаточно изучить ее взгляды, привычки, вкусы.

А семьи не получилось.

Они прожили вместе три года, и это были какие-то странные, лихорадочные три года. Виделись они не часто, ласкали друг друга с тоскливой жадностью — а потом не знали, о чем говорить, куда себя деть. Не то чтобы у них не было общих интересов, — нет, Ася была неглупа и начитанна, — значительно начитаннее, чем он, — и о многом она судила с завидной смелостью. Но говорить им все же было не о чем.

По утрам, когда Ася торопливо поднималась, — она преподавала в университете английский язык и все боялась опоздать на лекции, — Шамшурин притворялся, что он еще спит. Так было удобнее. С отчужденным любопытством он наблюдал сквозь полуопущенные веки, как Ася одевается: как она ловко застегивает голубой лифчик, стягивая полные белые груди; как ладонью разглаживает тонкий чулок на упругой маленькой ноге; как привычным движением прикасается к губам карандашиком помады.

Ася укладывала в папку книги и тетради, с треском задергивала застежку-«молнию» и уходила, ни разу не взглянув в сторону Шамшурина. Иногда он загадывал: если оглянется с порога, тогда будет что-нибудь хорошее, и он ей скажет какие-то теплые, ласковые слова. Но она захлопывала дверь, а он продолжал валяться в постели, и почему-то ему было нехорошо на душе, как бывает нехорошо человеку, который сделал нечестное дело.

Он никак не мог привыкнуть к мысли, что она — его жена. Сказать точнее, ему это не приходило в голову. Позже, оставшись один, он с неожиданным удивлением вспомнил, что за все три года ни разу не спросил ее о делах в университете, и она тоже ни разу не поинтересовалась, как там у него на корабле: каждый из них жил в своем собственном мире.

Однажды — это было через несколько месяцев после женитьбы — Шамшурин, закинув руки за голову, размечтался о том, что у них непременно будет сын, крепкий, веселый мальчишка с ее глазами.

Ася приподнялась на локте и взглянула на него с удивлением:

— Нет, погоди — ты это серьезно? — И она жестко усмехнулась: — Неужели тебе понравятся пеленки, клизмы, детский плач по ночам?..

Лицо ее выражало брезгливость.

— Ну, а как же иначе? — простодушно пожал плечами Шамшурин. — Дети не рождаются сразу взрослыми.

Ася рассмеялась коротким нервным смешком и ничего не ответила. С тех пор о детях они больше не говорили.