Морские повести - [126]

2

Листопадов сказал правду. Ночь перед выходом в море он провел без сна. Собственно, никто ведь и не думал, что назавтра будет этот неожиданный приказ грузиться картошкой и следовать в бухту Четырех Скал. Только накануне «Баклан» возвратился на базу: почти полмесяца болтался он в море, доставляя почту, продукты и оборудование на отдаленные морские посты.

Еще на подходе к базе, когда по траверзу показался конусообразный белоснежный Столяровский маяк, еще когда только открывался взгляду город, широким полуярусом расположившийся над морем, — все вздохнули облегченно: ну вот, теперь наконец-то дадут передышку. Офицеры готовились к встрече с семьями, матросы мечтали о свидании со знакомыми девушками. Утюг был нарасхват, дощечка для чистки пуговиц переходила из рук в руки, щетка гуляла по носкам хромовых «парадных» ботинок до тех пор, пока в них, как в черном зеркале, не вспыхивало рыжее, жаркое солнце. Матросы и вообще-то народ аккуратный, а в предвидении увольнения на берег и вовсе становятся чистюлями.

Впрочем, об этом невозможно рассказать словами — о радости возвращения на сушу. Чтобы понять это, нужно самому побывать моряком, самому с ненасытной жадностью вглядываться в приближающийся берег, самому вдыхать его такие знакомые и всегда новые запахи: цветов и деревьев, нагретого камня и асфальта. А слова, и даже самые точные, все равно приблизительны.

Оставив за себя Шамшурина (он добровольно вызвался на это: жена, понимаешь, уехала в Спасск, к знакомым, все равно мне одному скучать на берегу, а ты как-никак в семью), Листопадов последним сошел по трапу. У ворот порта была телефонная будка, и он решил позвонить домой.

— Папка?! — обрадовалась Лийка. — Ой, ну какой же ты у меня молодец, папка!.. Ты что, знал, что у нас выпускной вечер? Знал, да?

Свободной рукой Листопадов смущенно провел по щеке, снизу вверх. Н-да… Такое событие, столько они его ждали, а тут замотался, запамятовал, и, не напомни дочь, в голову б не пришло.

— Мама-то где? — дипломатично переводя разговор на другое, спросил Листопадов.

— Мама? Она скоро придет. С этим платьем, знаешь, такая морока!..

— С каким платьем?

— Да к вечеру же.

Лийка говорила восторженно и торопливо, и эта торопливость была знакома Листопадову много лет: возвращаясь на базу, он в этой самой будке, испещренной любовными клятвами, прижимал к уху телефонную трубку и слушал, как дочь торопится выложить ему все ее нехитрые новости. И, тоже как всегда, Лийка вдруг спохватилась:

— Ой, да что ж это мы с тобой по телефону? Иди скорее домой, синьор Брабанцио!

«Синьор Брабанцио» тоже было из Лийкиного детства. Совсем еще маленькую, лет пяти, не больше, ее в первый раз взяли в театр, на дневной спектакль. Зина давно мечтала увидеть «Отелло», а пристроить Лийку на время спектакля было некуда. Ничего в происходившем на сцене Лийка, разумеется, не поняла, а только запомнила два этих слова, показавшихся ей почему-то смешными: «синьор Брабанцио».

…И все-таки пошел он не домой, а снова на корабль. Он торопливо козырнул флагу на корме и вызвал Шамшурина.

— Совсем забыл, Владимир Петрович, — переводя дыхание, сказал он. — Могут прислать с завода, за дефектной ведомостью. Без меня не отдавать. Ни в коем случае!

— Есть не отдавать! — удивленно отрепетовал Шамшурин. И ради этого надо было возвращаться на корабль?

…Мир наполнен воспоминаниями.

У входа в скверик, неподалеку от каменных ворот порта, увенчанных двумя корабликами, стояли в ряд продавщицы цветов.

Это был крикливый, шумный народ.

— А вот тюльпанчики! Пожалуйста, взгляните на тюльпанчики!

— Ромашечки не желаете?

— Ирисы, посмотрите, какие ирисы!..

Цветочницы были своеобразным календарем города, они не появлялись на этой площадке у скверика разве только короткой приморской зимой. Но ранней весной, еще задолго до того, как разбуженное море начнет упрямо ворочаться в бухте, освобождаясь ото льда, они уже все тут, и в их корзинах крохотные, перехваченные ниткой букетики первоцветов.

В эту пору ветер еще по-зимнему дует с норда; земля, так и не успев одеться снежным покровом, звенит и покрывается сеткой черных трещин; небо над городом густо-синее, с металлическим суровым отблеском. По утрам на небосклоне долго не гаснет удивительная голубая звезда Вега, — цветочницы по-своему называют ее Первоцветницей. Они пританцовывают на месте в неуклюжих суконных ботах «прощай, молодость», беззлобно переругиваются с постовым милиционером Сеней, суют в рукава окоченевшие пальцы и все-таки терпеливо выстаивают дотемна. Главные их покупатели в эту неуютную пору — девчонки-школьницы да еще влюбленные.

Потом на смену первоцветам приходят тонконогие, с нежным и чистым запахом белые ландыши. Они кажутся сделанными из тонкого серебра, каждый колокольчик в отдельности. Продавщицы цветов уже не греют руки, они из-под ладони глядят в небо, где пунктиром помечены треугольники птичьих стай, а потом, спохватившись, настойчиво суют в руки прохожим эти обернутые в широкопалые листья букетики: весна, как можно весной без цветов!..

Лед к этому времени уже уплыл медленными белыми ладьями; освобожденная зелено-синяя вода бьет в берег размашисто и гулко, и на отогревшихся кораблях в порту горнисты по утрам играют звонкую «Зарю».