Морские повести - [128]

— «Погибали»? — с веселым любопытством переспросил Листопадов. — Ах ты, боже мой!..

Белоконь объяснялся книжно, словно бы заученными фразами, но командир знал, что это невелика беда, — скоро пройдет. После училища все они еще какое-то время школярничают. Важно было другое: то, что молодой офицер заботился о корабле, действовал не по подсказке.

— Интересно, — усмехнулся Листопадов. — Ну, а при чем же здесь Климачков?

— Он… Он не мой матрос, но я знаю: он укачивается.

Листопадов отвернулся, чтобы вахтенный офицер не увидел его улыбку. Видно, и впрямь история повторяется: он сам в первый год службы старался наперечет знать всех, кто укачивается, кто боится шторма, и был убежден, что без этого знания офицер не офицер, что командиром без этого не станешь.

— Ну добро, — сдержанно сказал он. — Вижу, что вас кое-чему учили. Продолжайте нести вахту, только не горячитесь.

— Есть продолжать вахту, — козырнул Белоконь. — Есть не горячиться.

«Что за дива дивные, — с веселым удивлением подумал он. — Я ему про Якова, а он мне про Петра. Я — что барометр падает, а он — «не горячитесь»…»

Впрочем, известно, что у офицера на ходовой вахте особенно-то нет возможности предаваться размышлениям. Приняв прежний озабоченный вид, лейтенант окликнул матроса-рулевого:

— Как ходит руль?

…Листопадов поднес к глазам бинокль.

Было еще сравнительно светло, и он оглядел море до горизонта. В окулярах, в двух широких кругах, покоилась тихая, почти неподвижная гладь.

— Вы, Шамшурин, можете быть свободны, — не глядя, через плечо приказал командир корабля. — Проверьте лично, все ли закреплено как следует.

Море дышало глубоко и медленно. Лишь кое-где поднимались, покачиваясь, белые гребешки пены и тут же падали вниз, таяли; что-то очень мирное, привычно успокаивающее было в этом неторопливом рождении и таянии гребней. Небо темнело только вдалеке, у самого края, там, где оно смыкается с водой; вернее сказать, даже не темнело, а словно было затянуто сизой с темным отливом пеленой. Трудно было сказать с уверенностью, предвестье ли это бури или обычное приближение сумерек?

Нет, ничто, — если судить по одним только этим внешним признакам, — ничто не предвещало непогоды. Вечер опускался на море по-обычному тихий, спокойный; потревоженная вода медленно обтекала неострый форштевень «Баклана», и отсюда, из ходовой рубки, было видно, как ворочается она у бортов.

А барометр продолжал падать. И дело было даже не в нем: если бы вообще никакого барометра не было на корабле, все равно Листопадов сейчас с уверенностью сказал бы: шторм будет. Он даже и сам, пожалуй, не мог бы объяснить, откуда у него эта уверенность. С годами, что ли, у моряка вырабатывается вот такая поразительная способность безошибочно предсказывать перемену погоды далеко наперед. У Листопадова не было ни одного случая, когда это чувство подвело бы его. Сейчас он почти физически ощущал приближение опасности.

«Ну что ж, — размышлял он, неторопливо оглядывая волны. — Кто знает, может, это и к лучшему. Наверняка к лучшему. Матросы на корабле почти все из молодого пополнения, побыли три месяца в учебном отряде — и сюда. А в учебном отряде известно: море с берега, качка в коридорах… — Сколько раз Листопадов выступал против этой тепличной системы обучения молодых моряков… — А шторм как война: показывает человека таким, как он есть: труса трусом, героя героем.

Нет, это неплохо, если шторм».

И все-таки в сердце, запрятанная где-то глубоко, шевелилась тревога. Прежде, когда служил на крейсере, этого чувства он еще не знал. Желание вздремнуть после обеда, тревожное ощущение приближающегося шторма — э, командир, это все не в твою пользу!

В рубку вернулся Шамшурин. Он докладывал с подчеркнутой официальностью: обошел весь корабль, все боевые посты, — в общем, к встрече со штормом подготовлено все. Интересно: оказывается, человек может глядеть тебе прямо в глаза и не видеть тебя. Удивительно прозрачные глаза у Шамшурина!..

Листопадов молча кивает: добро, будем ждать ветра, этого первого вестника непогоды.

И кто его только поймет, этого Шамшурина: у него по пять раз на дню меняется настроение. Нет, надо заставить себя думать о другом.

…Так вот: цветочницы окружили Листопадова, и через минуту он уносил такую огромную, пылающую пламенем пурпурных тонов охапку пионов, что прохожие оглядывались на него. «Завидуйте, завидуйте, — добродушно посмеивался Листопадов. — У вас небось дочери не кончают сегодня десятилеток…»

Лийка встретила его в легком цветастом летнем платьице. Каштановые волосы, коротко подстриженные, делали ее чем-то похожей на озорного мальчишку, который вот-вот выкинет какую-нибудь неожиданную штучку; а вместе с тем в ней было столько женственности, особенно когда она улыбалась, что Листопадов невольно подумал, разглядывая дочь: взрослая какая уже!..

Совсем по-женски тихо ахнув от восторга, Лийка спрятала в цветах сияющее лицо.

— Папка, ох папка же! — воскликнула она. — Я тебя даже поцеловать не могу, пока цветы не поставлю.

— Ладно, сочтемся, — отшутился он. — Свои люди небось.

Лийка возилась в передней с цветами, распределяя их по вазам, банкам и кувшинам, а Листопадов переходил из комнаты в комнату, разглядывая все пристально и как будто даже удивленно, так, словно он видит в первый раз. Медленными, бережными движениями он прикасался к знакомым вещам. Подержал ладони на корешках книг, пробежал глазами: Тургенев, Флобер, Франс, Шолохов… Потрогал пальцами изящную статуэтку: девочка-танцовщица поднялась на цыпочках — это он привез Лийке из Шанхая, когда ходили туда с визитом дружбы. Постоял у письменного стола: молодец, Зина, — оставила все так, как было в минуту его ухода. Книга с закладкой внутри. Коробок с папиросами — под рукой. Давно перепечатанная, но так и не вычитанная им рукопись статьи для «Морского сборника»: «Действия малых судов в войне против империалистической Японии (1945 г.)».