Морская политика России 80-х годов XIX века - [140]
Как сообщал 12 февраля А.М. Доможиров, в Германии начался призыв резервистов, причем в части, расположенные не только на западной, но и на восточной границе, в Вильгельмсгафене и Киле приступили к снаряжению броненосных эскадр[844].
Французское правительство, тогда еще не стремившееся к союзу с Россией, в поисках моральной поддержки через посла в Париже, барона А.П. Моренгейма, обратилось с соответствующим запросом в Петербург. Но там были озабочены преимущественно Болгарской проблемой, ожидали помощи в ее разрешении от Берлина и заняли двойственную позицию: устами царя Россия отказалась гарантировать свой нейтралитет Германии, а устами Н.К. Гирса отказала в содействии Франции[845].
О предпочтительности российско-германского союза писал в те дни посол в Константинополе А.И. Нелидов, точку зрения которого разделял и адмирал И.А. Шестаков, считавший возможным допустить «Австрию в Салоники, Германию — схватиться с Франциею в уверенности нашего невмешательства», чтобы обеспечить выгодное России решение Восточного вопроса[846].
Внешнеполитические воззрения управляющего Морским министерством сказывались и на проводимой им морской политике, в основе которой лежало представление об Англии как главном враге России. Однако на взглядах И.А. Шестакова не могли не отразиться изменения международной обстановки. Позиция России во время «военной тревоги», слухи о российско-французском сближении, распространяемые как печатью, так и французскими дипломатами, антигерманская газетная кампания, начавшаяся в 1886 году выступлениями М.Н. Каткова, а также опубликованные в мае 1887 года указы Александра III, с запретом иностранного землевладения в западных губерниях и другими ограничениями, сильнее всего ударившими по немцам, подтолкнули Бисмарка к репрессиям. Посол в Константинополе получил из Берлина распоряжение не оказывать поддержки российскому коллеге в разрешении оспариваемых Англией вопросов. С лета 1887 года германские газеты повели агитацию против российских ценных бумаг, а в ноябре 1887 года Государственному банку официально было запрещено принимать их в залог, в декабре же правительство увеличило пошлины на зерно и запретило ввоз скота из России. В связи с этим уже 4 октября И.А. Шестаков записал в дневник свою «политическую программу, антибисмарковскую: союз России с Даниею, Швециею, Грециею и, если можно, с Турциею и Персиею, и дружба les cartes sur table (с картами под столом. — Авт.), с Франциею. Почему бы не попытаться привлечь к нему Испанию, усмотревшую уже, по поводу Каролин, какими аппетитами одарена Германия»[847].
Новое увеличение германской армии, последовавшее в начале 1888 года, а позднее, в июне, речь Вильгельма II, подчеркнувшая прочность Тройственного союза и его роль в сохранении европейского спокойствия, что в связи с недавней кампанией австрийской печати против передислокации российских войск в приграничных районах означало скрытую угрозу, казалось, только укрепляли подозрительное отношение управляющего к соседней империи. Но так как на возможное столкновение с нею он смотрел через призму своих военных теорий, продолжая делать ставку на непосредственную оборону берегов и крейсерскую войну, то и решения, принимавшиеся им по разным вопросам, имели соответствующую направленность. Отсюда предпочтение Моонзунда при оборудовании Балтийского морского театра и то внимание, которое адмирал уделял в судостроении миноносцам и канонерским лодкам.
Миноносец «Даго», построенный по программе адмирала И.А. Шестакова для оборонительных действий в Финском заливе
В начале 1890-х годов министерство отказалось от высказывавшегося И.А. Шестаковым в 1886–1887 годах и вновь прозвучавшего со страниц записки, адресованной им Комиссии по береговой обороне, убеждения в том, что «у нас нет интересов в Средиземном море». Способствовали этому перемены во внешней политике. Как, несколько утрируя, замечал сам управляющий: «Чтобы иметь какое-либо значение на этом море, нам нужно быть в дружеских отношениях со всею Европою без исключения»[848].
Однако уже в те дни, когда его слова легли на бумагу, складывались условия для российско-французского сближения, глашатаем которого выступил М.Н. Катков, а сторонниками — Н.Н. Обручев, П.С. Ванновский, изменивший свою прежнюю позицию П.А. Сабуров, Д.А. Толстой[849].
В январе 1887 года Александр III говорил Н.К. Гирсу, что не желает продлевать союз с Германией ввиду его непопулярности и тогда же отдавал предпочтение Франции. А после демонстрации Берлином в начале 1889 года намерения сблизиться с Англией и возникших тогда же слухов о тайном соглашении Германии со Швецией, серьезно обеспокоивших царя, его антипатия к западному соседу России заметно возросла[850].
В этой ситуации едва ли не единственной возможностью с успехом противостоять угрозе «натиска на Восток» становился союз с Францией, надеявшейся вернуть Эльзас и Лотарингию, а потому объективно заинтересованной в нем.
Конечно, при калейдоскопической смене кабинетов Третьей республики последовательного движения навстречу самодержавной империи получиться не могло. Однако при каждом внешнеполитическом затруднении Париж делал реверансы в сторону Петербурга. Так, после поражения французских войск в марте 1885 года под Лангсоном, в обстановке усилившихся трений с Англией из-за Египта и с Италией из-за абиссинского побережья Красного моря, премьер-министр Ш. де Фрейсине счел необходимым поддержать Россию в вопросе о закрытии проливов. Россия же, к тому времени представлявшая интересы Франции в Китае, согласилась представлять их и в Египте. Затем, после некоторого охлаждения, вызванного отозванием из Петербурга пользовавшегося доверием Александра III посла, генерала Аппера и негативным отношением царя к принятому французским правительством закону об изгнании принцев, атмосфера вновь потеплела, особенно в дни «военной тревоги» 1887 года и создания Средиземноморской Лиги, когда, как писал в рапорте от 28 января Е.И. Алексеев, «надежды и симпатии французской нации» были, «более чем когда, направлены к России»
