Морская чайка - [25]

Я пришел к выводу, что бабушка не скоро замолчит, и, стараясь удивить ее чем-нибудь, сказал:

— А я, когда вырасту, тоже рыбаком буду.

Мама рассмеялась:

— А конюхом уже не хочешь?

Смеясь, она начала рассказывать бабушке про «лошадиных детей».

Но бабушка не выслушала ее до конца. Она, как видно, сама еще не наговорилась.

— Вот… вот… Если не конюх, то рыбак. Пускай уж он, старый башмак, коли за всю жизнь ничему другому не научился, заманивает ту рыбу. А тебе, внучек, не о том надо думать. Тебе учиться нужно, хорошо учиться, чтоб грамотным стать. И, когда вырастешь, большим человеком будешь. Самим директором, а то хотя бы заведующим каким.

Я невольно фыркнул. Ну и смешная у меня бабушка! У нее так и получается, что мой дедушка — такой великан! — маленький человек, а тот лысый директор из дома отдыха — большой!

— А ты не смейся, Данило, — накинулась на меня бабушка, — да послушай лучше, что старый человек говорит. Уж я знаю… уж я кое-что повидала на своем веку… я понимаю… Да ты хоть кушай побольше, а то уже ребра торчат из-под рубашки. Как же ты вырастешь? Или хочешь быть таким, как Фомка-пустомеля, которого и не видно из-под картуза?

Говоря так, бабушка поставила на стол розовые, пахучие и просто кипящие в масле пирожки, жареную ставриду.

— А ну-ка, придвинься поближе к столу да порадуй бабушку. Что ж, я напрасно пекла тебе да жарила?

И хотя я совсем не собирался стать похожим на кругленького директора, однако же пожадничал: съел, не успев опомниться, все пирожки, так как они очень вкусные были, и тут же принялся за рыбу.

— Ешь, ешь рыбку, — уговаривала бабушка. — А то в рыбаки просишься, а рыбу кушать не любишь.

Пока я завтракал, мама ушла к морю. Увидев, что она купается, я и сам бросил жареную рыбу, схватил удочку и убежал на берег.

Мама плавала в море. О, как она хорошо плавает саженками! Надела на голову зеленую резиновую шапочку и начала, как настоящий моряк, резвиться в воде. Ах, если бы и мне так научиться! Попрошу маму, пускай научит меня… А пока надо немного рыбы наловить для чайки.

Бычки клюют, сами на крючок лезут. На моем кукане уже добрый десяток бычков, охота еще поудить, но мама зовет меня:

— Брось удочку, Даня, плыви ко мне!

— Сейчас, мама!

Видимо, ей надоело плавать одной. Вышла на берег, легла на гальке и наблюдает за поплавком.

— Как твоя чайка, Даня?

— Ест рыбу так, что любо смотреть.

— Значит, поправится.

— А как же!

Мама немигающими глазами смотрит в море и о чем-то думает. Мне очень хочется знать, что у нее на уме, но некогда спрашивать — бычки клюют. Мама сама говорит:

¦— Я когда-то тоже хотела рыбачкой стать.

Я с удивлением смотрю ей в глаза. Не шутит ли?

Нет, мама не шутила. В ее больших серых глазах сквозили задумчивость, нежность; в зрачках ласково отражалось море…

— Почему же ты не стала?

Мне вдруг захотелось, чтоб и моя мама рыбачила. Тогда уж наверняка никто не оторвал бы меня от моря. Я, как дедушка, с детских лет ходил бы в море, помогал бы маме…

Мама вздохнула:

— Во всем твой папа виноват. Увез меня… Увез далеко-далеко от моря…

И странно — мама неожиданно рассмеялась. Затем схватила меня и, подбросив, усадила на плечи. Я выпустил из рук удочку и завизжал. Она, не обращая внимания на мой визг, отнесла меня в море и погрузила с головой в воду.

— А ну, плавай, рыбачок, плавай! — воскликнула она. — Рыбак должен хорошо плавать, а ты по-собачьи плаваешь. Вот так моряк. А ну, вместе со мной плыви!

И я забыл обо всем. Пусть поголодает немного чайка, пускай подождет Коська. Я должен научиться плавать. И я буду плавать, как мама, как Жорка-одессит, что измерил уже саженками все моря и океаны.

Я весело взмахивал руками, двигал ногами, выплевывал изо рта соленую воду. И плыл. Плыл не хуже мамы. Вот честное пионерское — не хуже!

МОЖНО ЛИ ДРЕССИРОВАТЬ ЧАЙКУ?

Примостившись на старых сетях, я пристально слежу за чайкой. Она до сих пор еще не привыкла ко мне. А ведь знает, проказница, что именно я кормлю ее, не даю помереть от голода. И все же удирает. Только появишься на чердаке — она отступает, оглядываясь, в угол, словно я пришел не со связкой бычков, а с острым ножом в руках.

Посреди чердака лежат бычки. Я жду, подойдет ли к ним чайка. Сижу неподвижно, не сводя глаз с птицы. Она долго стоит в полутемном углу, неторопливо перебирает клювом свои перья. Затем, как бы крадучись, выходит из угла. У меня даже сердце замирает, когда я смотрю на нее. Какая же она красивая, эта морская чайка! Высокая, на своих длинных, трехпалых желтых ножках с утиными перепонками. У нее большая белая голова, толстая шея, круглые, словно черные бусинки, и к тому же умные, любознательные и очень добрые глаза. Мне кажется, что чайка что-то хочет сказать, только не умеет. И я поневоле сам начинаю с ней разговаривать:

— Глупенькая ты, чаечка! Не бойся, иди ближе. Разве ты не понимаешь, что я твой лучший друг? Друг — понимаешь? Тебя Робинзон из рогатки бах-бах! А я тебя лечу. Пятница хотел тебя живьем своему Тузику отдать, а я тебя спас. Ну что? Кто, по-твоему, лучше — Даня или Робинзон?

Чайка ничего не отвечает, только смотрит на меня пристально. Должно быть, она все-таки понимает, кто из нас лучше. И она меня не боится, только не решается подойти ближе. Она даже вышла на свет, я вижу ее серые глаза, голубоватые крылья, на которых как бы застыли капли морской воды. Кончики крыльев у нее черные, острые. А клюв большой, крепкий, похожий на турецкую саблю, которую я как-то видел в музее. Он совсем желтый, только внизу виднеются красные наросты.