Море воспоминаний - [84]

* * *

Ближе к полудню жаркое солнце поднимается высоко, сжимая наши тени на булыжной набережной до темных лужиц под ногами. К счастью, Сен-Мартен не слишком многолюден, так как сейчас только начало сезона, и я благодарю свою счастливую звезду, а также шотландскую систему образования, поскольку наши школы закрываются на каникулы задолго до того, как это делают школы большей части остальной Европы. Мы с Дэном идем по обе стороны от Финна, автоматически пытаясь создать буфер между ним и внешним миром, который его разум находит таким запутанным и пугающим. Мы всегда пытаемся предугадать его реакцию, хотя обычно нам это не удается. «Дело не в том, что его разум неверно интерпретирует мир, – однажды объяснил психиатр. – Он просто делает это по-другому». Кто знает – может быть, его реакции правильные, а наше спокойствие ошибочно. То, как он реагирует, имеет для него абсолютный смысл. Нам просто нужно попытаться взглянуть на вещи его глазами.

Я украдкой смотрю на сына, опасаясь, как бы внезапный натиск шума, красок и людей в оживленной гавани не поверг его в панику. Но он использует одну из своих тактик самоуспокоения, сосредоточившись на своих ногах, изучает неровные линии булыжников, словно намереваясь проследить через них путь, который позволит ему чувствовать себя в безопасности в этой странной новой среде. Любой другой ребенок его возраста глазел бы по сторонам, восторгаясь парусниками, стоящими на причале, кафе-мороженым с яркими зонтиками и запахом карамели из ларька с блинчиками на набережной. Но Финну кажется, что если просто оставаться сосредоточенным, то демоны, которые скрываются в этих новых зрелищах и звуках, не смогут добраться до него. Итак, он бредет дальше, закусив губу, осторожно ступая в своих пляжных сандаликах на те камни, которые кажутся ему неопасными, не глядя ни влево, ни вправо, пока мы не пересекаем мост, соединяющий обе стороны гавани, и не оказываемся перед галереей.

Переступив порог, мы видим матово-серые стены, увешанные рядами ярких абстракций, защищенных тентом, который не пропускает губительные для красок солнечные лучи. Финн серьезно рассматривает картины, а затем расплывается в самой широкой улыбке.

– Смотри, мамочка, вот и кораблики!

И я понимаю, что он прав. То, что выглядит для нас абстрактными геометрическими фигурами, превращается в его глазах в парусную регату в сверкающем море.

– Дитя мое, ты совершенно прав, – уверенно заявляет появившаяся в арке женщина. Она очень стара, ее белоснежные волосы собраны в мягкий пучок на затылке, дряблые веки нависают над глазами. Но стоит она прямо, и черты ее морщинистого лица все еще изящны. – Это действительно те самые яхты. Не все могут их увидеть. У тебя явно есть глаз на искусство.

Финн смотрит серьезно, широко раскрытыми глазами.

– Вы и есть леди?

– Верю, что так и есть. Каролин Мартэ очень рада с тобой познакомиться. И я думаю, что ты Финн, n’est-ce pas?[104]

Она протягивает ему руку, я напрягаюсь, ожидая, что он съежится от ее прикосновения или оттолкнет ее, как сотни раз делал это с другими незнакомцами, которые когда-либо пытались пожать ему руку. Но, к моему удивлению и облегчению, он протягивает свою маленькую ладошку и коротко пожимает руку Каролин.

– Это ты нарисовала картины с корабликами?

– Нет, дитя мое. Я бы хотела, но Бог не дал мне таланта. В нашей семье художником был мой брат. Хотя именно эти картины писал не он. Они написаны моим другом.

– А какие писал твой брат? Где они?

– Здесь, в галерее, у меня осталась только одна. Все остальные уже проданы. Но ты, наверное, заметил картины в доме? – спрашивает она. А когда Финн кивает, отмечает, что большинство из них было написано братом.

Финн продолжает серьезно смотреть на нее, а она встречает его взгляд, смущающий большинство людей, со спокойствием и мудростью, которые, кажется, успокаивают его.

– Мне больше всего понравилась та, что с лодкой на море. В спальне мамы и папы.

– Понимаю, о какой ты говоришь, – улыбается Каролин. – Это действительно одна из его вещей. Ее очень любила твоя прабабушка. У нее дома в Эдинбурге была такая же, тоже написанная моим братом. Возможно, та, что здесь, напоминает тебе о ней. Ты явно молодой человек с тонким вкусом, Финн. А это, я полагаю, твои родители?

Она крепко обнимает меня, а потом слегка отстраняет, рассматривая.

– Кендра. Я рада наконец-то с вами познакомиться. У тебя цвет лица, как у Эллы… и форма тоже, – заверяет она и нежно касается моей щеки. Ее пальцы скрючены артритом. – Но у тебя, Финн, – она снова поворачивается к моему сыну, – ее глаза.

– Мы можем посмотреть картину? – спрашивает он. – Ту, что сделал твой брат, которая у тебя осталась?

– Пойдем, – зовет она. – Это здесь, нужно пройти насквозь.

Мы с Дэном следуем за этой невероятной парой любителей искусства в глубину галереи. А потом у меня перехватывает дыхание, и я с трудом сдерживаю рыдания, подступающие к горлу.

Мой хрупкий сын стоит, глядя вверх, такой маленький на фоне полотна, полностью занимающего одну из стен зала, освещенного единственным софитом. Его прямые, с золотыми прожилками волосы точно такие же, как у женщины на картине, цвета выгоревшей прибрежной травы, которая колышется в дюнах. Ее глаза закрыты, она витает в своих снах, но я знаю, что если бы они открылись, то были бы того же цвета, что и у Финна – цвета самого глубокого океана за горизонтом. В ее красоте, как и в моем сыне, есть нечто неземное, непостижимое.