Море в ладонях - [8]

Только теперь Платонов заметил, что Ушаков уже встал. Биолог грузно поднялся, насупил лохматые брови, глухо сказал:

— Это тоже не государственный подход к делу.

Он ушел, не попрощавшись, с тех пор не показывал глаз.

Виталий Сергеевич тут же снял трубку, и позвонил директору проектного института Мокееву.

— Как?! — почти выкрикнул он, когда услышал в ответ, что в производстве кордной целлюлозы солей цинка не существует.

Он искренне пожалел, что не связался с Мокеевым в присутствии Платонова.

Но прошло несколько дней, и явился писатель. В своих книгах поклонник могучих сибирских рек, активный общественник и в то же время любитель «ввернуть», взять многое под сомнение.

И на беседу с ним ушло больше часа рабочего времени. В конце концов Виталий Сергеевич прямо спросил:

— Ну, а ты-то, Виктор Николаевич, чего переживаешь? Я понимаю, когда о Байнуре пекутся биологи, гигиенисты. Все новое вызывает у них преждевременный страх. Они путаются сами и пугают других. Разносят нелепые слухи. Тебе же нужен рабочий человек, наш современник в его славных делах. Посети стройку, познакомься поближе с людьми, напиши хорошие очерки или добротную повесть. Народ тебе скажет спасибо!

Ершов сидел, опустив глаза, улыбался каким-то своим невысказанным мыслям. Как только Виталий Сергеевич кончил, он повернулся к нему. Но улыбка с лица Ершова не исчезла, наоборот, весь добродушный вид писателя теперь говорил: понимаю вас, уважаемый, понимаю, но это не то, о чем бы хотелось сейчас говорить.

— Поеду и обязательно, — наконец сказал он. — Возможно и напишу что-нибудь. Но вынужден возразить: заботы у нас одни. Как же не переживать?!

— Тоже правильно, — согласился Виталий Сергеевич. — Только не стоит превращать муху в слона. У вас, у писателей, есть привычка ввернуть покрепче да краски сгустить.

Ершов невесело рассмеялся: начавшийся разговор уводил-таки от первоначальной темы.

— Вы говорите: пиши. Но прежде, действительно, нужно съездить на стройку. Пожить, посмотреть, побывать там не раз и не два. Встретиться надо с людьми: с рабочими, инженерами, учеными, с советскими и партийными руководителями. Я не мог обойти и вас.

— Выходит, с меня начал?! — рассмеялся Ушаков. — Ну, ну. Давай! И как же меня изобразишь? Назовешь Ушаковым, Смирновым, Петровым? С некоторых пор у вас, у писателей, принято изображать руководящих работников черствыми и сухими людьми. — Виталий Сергеевич вновь рассмеялся, хотя и невесело.

— Зачем же так? Если и буду писать, то постараюсь сделать таким, каким себе представляю.

— Вроде того начальника стройки, от которого в твоей «Бирюсе» уходит жена?

«Что это, намек на мою Ирину?» — подумал Ершов и тут же ответил:

— Такого не пожелаю ни вам, ни Тамаре Степановне.

— Да, — сказал Ушаков, — в больших делах нас никто не видит, а вот споткнись на малом, и сразу начнут склонять во всех падежах. Я и в мыслях не допускаю, чтобы что-то случилось с Байнуром! А случись?! Ты первый ткнешь пальцем в мою сторону…

На мгновение улыбка сбежала с лица Ершова и вновь появилась:

— Нет, Виталий Сергеевич, я и с себя не сниму ответственность.

— За что?

— Байнур не только ваш. Он мой, он наш, он народу принадлежит. Все за него в ответе.

— К тому же забываешь, что ты член крайкома и депутат краевого Совета?! — добавил в тон собеседнику Ушаков. — Правильно, за народное достояние беспокоиться надо, но не надо шарахаться из одной в другую крайность. Эх, Ершов, Ершов, и фамилия у тебя с подтекстом. Ершишься?!

Оба рассмеялись.

— Заходи, — пригласил Ушаков, — Не забудь поговорить с проектировщиками, со строителями. Они быстро развеют твои опасения… Ты видел когда-нибудь целлюлозу? — неожиданно остановил он.

— Видел.

— Что она тебе напоминает?

— Мягкий, довольно толстый картон.

— Нет, перед прессовкой и выпариванием? — Виталий Сергеевич не дал ответить. — Когда на финском заводе я впервые увидел белоснежную массу, то невольно подумал: вот оно — птичье молоко лесохимии. Все у нас с тобой, Ершов, есть! Будет и птичье молоко! Заходи. Рад всегда тебя видеть…

Дома жена спросила:

— Ты чем-то расстроен, Виталий?

Она подошла вплотную, положила на плечи руки, заглянула в глаза.

— Устал немного, — ответил он, благодарный уже за то, что после недавней размолвки она сделала первый шаг к примирению.

— И все же?

Его не оставляли мысли о Ершове, о Платонове.

— Видишь, Тамара, сегодня мне вдруг подумалось, что после двадцатого съезда, многие, даже неглупые люди не поняли главного. Поспешили забыть о партийном долге.

— Как это понимать? — еще тише спросила она, внимательно всмотрелась в его уставшее лицо.

— Не поняли, что культ есть культ, а дисциплина в партии во все времена нужна.

— И это все, что ты можешь доверить мне?

— Нет, почему?

Она убрала руки, опустилась в мягкое кресло у круглого столика, приготовилась слушать. Он сел в кресло напротив.

— Ты старый член партии и все понимаешь не хуже меня, — начал он. — Я всегда умел подчиняться, кому подотчетен, и считаю должным подчинять себе младших… Если с одним и тем же к тебе идут и идут без конца, мешают работать, забывают, кем являешься ты для них по своему положению, то это вскоре становится нетерпимым… Обязан ли я объяснять каждому: что делаю, для чего делаю, как делаю?! Мой кабинет не проходной двор. У меня на плечах огромный промышленный край… Без Старика мне необычайно трудно, а он прирос к Кремлевской…