Море в ладонях - [64]

Таня не слышала глухого удара, она закричала что-то и бросилась к Андрею. Она схватила его, притянула к себе, целовала в губы и в щеки, целовала и плакала.

— Все это я!.. Это все я!..

Он первым ее отстранил. Платье свое она испачкала кровью. Правая рука Андрея не так пострадала, левая была сильно искусана, раны глубокие, рваные.

Таня хватила кусок от подола.

— Зачем? — спросил он, хотя мог и не спрашивать.

— Давай, скорей забинтую! — молила она.

— Не надо. В машине йод и бинты…

Управлять машиной Андрей мог только правой рукой. Левая горела огнем, боль распространилась к плечу. В голове гудело, и временами глаза застилала дымка. Но он упорно, настойчиво вел машину.

Лишь к вечеру на пониженной скорости они добрались до Бадана.

Старый и белый как лунь хирург обещал руку отремонтировать. Сразу ввел сыворотку против столбняка. По мнению Тани, назначил безжалостно сорок уколов в живот от бешенства. Она не знала, еще, что и ей суждено со временем угодить в эти большие, крепкие руки.

Только себя винила Таня во всем. Надо же так: не позже не раньше понять, что Андрей небезразличен ей с первой их встречи. Почему же она не разобралась во всем раньше? А теперь, когда по ее вине он чуть не погиб, бросается к нему на шею. Не гадко ли это? «Так или нет?» — спрашивала она себя в сотый раз.

20

Ершова свалил радикулит. Эту прелесть он «отхватил» в сорок четвертом году на Одере, когда во время бомбежки провалился под лед у Кюстрина. Ему удалось выплыть. Но с той поры стоило настудить ноги или понервничать, как болезнь приковывала к постели на две-три недели. Наверное, это зло было б недолгим и немучительным, но спустя три года в якутской тайге он крепко промерз и слег.

Пурга свирепствовала третьи сутки. Тетерева и глухари зарылись в глубокий снег. В таежных падях и пихтачах прятались лоси, косули, изюбры. Волки и те не рыскали по тайге, если не принуждал к тому лютый голод.

В экспедиции, где было всего три домика да складской амбар, все ушли на поиски двух геологов, не вернувшихся из тайги. Остались Ершов, молодой якут Кеша и его русская жена с цыганским именем Зара. Остался Кеша не потому, что не хотел помочь поиску, Зара ошиблась, обещала сына родить через месяц и вдруг заохала, присмирела, заплакала.

Кеша надел широкие лыжи, подбитые оленьей шкурой, ушел в пургу. В двадцати пяти километрах на метеостанции жил врач, единственная надежда на помощь.

Ершов уже мог передвигаться от нар к печи, от печи к нарам. Кеша перед уходом наносил в избу дров, наполнил ушат водой, приготовил, как это велела Зара, большой чугун и ванну. В доме перегородок не было. Печь стояла ближе ко входу, во всех четырех углах — нары. В одном простенке — стол, в другом — подобие посудного шкафа, а в третьем — неизвестно как попавший сюда старый комод.

Ершов тревожно прислушивался к пурге за окном, а на противоположных нарах все громче стонала Зара.

Наступила полночь, пурга не стихала. Окна забило снегом, словно избу засыпало с крышей. У опушки жутко, протяжно завыли волки. У Ершова от поясницы к затылку пробежали мурашки. Хоть Кеша родился и вырос в тайге, но голодная волчья стая, к тому же в дурную погоду кому угодно помеха. Зарины вопли резали бритвой по сердцу.

— Потерпи, Зара, потерпи, — говорил он ей. — Все будет хорошо…

Зара крепилась, сколько могла, вновь стонала. Ему хотелось спросить, не рожала ли раньше она, но спросить не решился. Очевидно, Зара была лет на десять старше Кеши. Крепкая, сбитая, широкая в плечах — под стать своему мужу здоровьем и силой. Знал супругов Ершов сравнительно мало, но с первой же встречи заметил: таежник добр и заботлив к подруге и Зара к нему добра и приветлива.

— Родишь сына, Зара! Кеша-то будет доволен! Легко побежал на лыжах, скоро вернется. Чай пить будем. Спирт в моей фляжке есть…

Ершов пытался утешить, казаться не хворым, способным в любую минуту помочь. Он шаркал унтами по грубому полу из толстых плах, подбрасывал в печь поленья, подходил к столу, гремел чашками, кружками, отвлекал женщину от тяжелых дум.

А Кеша не шел, да и трудно было представить, как можно ночью в такую пургу дойти.

Крик Зары вонзился в виски, в поясницу, заставил от боли зажмуриться. Горячая волна прихлынула к лицу Ершова, на лбу выступил мелкий пот. Он вытер его рукой. Ощущение: словно размазал горчичное, липкое. Один на один в доме с ним человек. Не умирать же собралась Зара — рожать! Так с чего же трясется мужчина, пугливо прислушивается к каждому шороху, скрючился в три погибели?!

Он припомнил, где у хозяев белье и простыни, чистое полотенце, аптечка. Из своего рюкзака достал спирт, налил с полстакана и выпил. Не переводя дыхания, хватил глотка три воды, чтобы не обжечь гортань.

Свет теперь его не устраивал. Лампа не освещала топчан и тот угол, где мучилась роженица. Лампу он переставил на тумбочку. Лицо Зары было мокрым, губы искусаны до синевы, сама казалась совсем разбитой и подурневшей.

Поставив чугун на печь и не имея сил поднять наполненное ведро, Ершов принялся большим деревенским ковшом носить воду из ушата. За этим занятием он коротал время, «разминал поясницу». Только наполнив чугун, он вспомнил: нужны будут ножницы, нитки. В шкатулке с нитками он долго рылся. На его взгляд, не было достаточно прочных. Черные он сразу отверг. И, наконец, выбрав каток самых толстых, нарезал несколько ниток длиною в метр. Оставалось их ссучить. Спиртом обмоет, когда придет время.