Море в ладонях - [65]

На тихие стоны Зары он больше не реагировал, не обращал внимания, как прежде. Но когда из ее груди вырывался крик, коробивший душу, он спешил к Заре, пытался понять: началось или нет, поправлял одеяло, подушку.

— Там… в комоде… чистая старая юбка… дайте, — попросила она, когда стало ей чуточку легче.

Он принес. Зара попыталась подняться, он не позволил.

— Лежите, лежите. Я помогу…

И сразу между людьми установилось то удивительное, что не размежевывает, а сближает, объединяет их в тяжелые минуты. Зара поняла: неважно, кто рядом — мужчина или женщина, важно, чтоб был человек.

Вскоре она попросила чистую простыню. Старая юбка уже была не нужна. И тут Ершов окончательно осознал: поздно надеяться на врача и Кешу. Он подготовил ванну, прошпарил ее кипятком, промыл слабым раствором марганцовки. На один табурет, поближе к печи, поставил ванну, второй табурет принес для себя. Знал, что над ванной долго не выстоит. Лучше сидеть, если мыть малыша.

Ветер не затихал, швырял по-прежнему в окна снег, ломал макушки деревьев. Но было уже не до ветра. И Ершов молил, чтоб проклятый радикулит не лишил сил прежде времени. В голове шумело, но не от спирта. Спирт просто не действовал. Казалось, все, что творится, творится не наяву, пришло с дурным сном, душит, не выпускает… И делал все Ершов почти механически, инстинктивно.

Остального Ершов не сумел бы пересказать даже под страхом пыток, хотя отчетливо, резко себе представлял до сих пор. Вечность и миг относительны. Относительны муки и сладость. Не чувствуя боли в спине, в сверхчеловеческом напряжении воли он помог женщине разродиться, принял скользкое, липкое, теплое, без признаков жизни.

Новорожденный молчал.

У Зары дико смотрели глаза, из горла донесся хрип. На лице роженицы было столько страдания, мольбы, что, пересилив онемение, Ершов затряс малыша, зашлепал по ягодицам… Безвольное тельце новорожденного конвульсивно дернулось, вдохнуло жизнь…

И только когда пронзительный крик в мир входящего перекрыл материнский стон, Ершов почувствовал, что к нему самому возвращается жизнь. Зара облегченно упала щекой на подушку.

Проспиртованной ниткой Ершов перевязал пуповину, отрезал, прижег йодом. Наполнив ванну водой, стал отмывать крикуна от пят до плешинки.

И еще ушло добрых четверть часа, пока он прибрал за роженицей, постлал ей чистое, уложил рядом внезапно смолкшее и уснувшее родное ей существо.

А Кеши, которому Зара подарила-таки мальчишку, все еще не было.

Ершов не мог стоять на ногах. Руки и ноги тряслись, воздуха в душной избе не хватало. Он накинул на плечи тулуп, нахлобучил на голову шапку и вышел. Пурга утихла. Волки не выли. Голод погнал их дальше в тайгу. Ершов сел на завалинку, запахнул тулуп и, жадно глотая воспаленными губами мороз, закрыл глаза. Через две-три минуты он уже спал, не думая о себе, о болезни, не ведая страха. Проснулся оттого, что его приподняли сильные ловкие руки. Ершов старался стоять, но не мог. Кеша и врач втащили его, раздели, уложили на топчан.

Осмотрев роженицу и ребенка, врач сказал Ершову:

— Вам позавидовать может и опытная акушерка.

Потом напоили его крепким чаем с малиной, спину и грудь натерли спиртом до красноты, укрыли так, что он сразу вспотел…

С той памятной ночи не проходило зимы, чтобы Ершова не трогал радикулит. К этому недугу он так привык, что мог обходиться и без врачей. Но обойтись без формальностей нелегко. Нужны медикаменты, рецепты, больничные — оправдание «бездеятельности».

Марина шла в магазин, когда увидела у ершовского коттеджа санитарную машину. Все, что могло случиться с людьми в этом доме, ей было небезразлично. С врачом и Катюшей встретилась на веранде. Значит, плохо с Виктором Николаевичем. Катюша же крикнула в дверь:

— Папа! К нам тетя Марина пришла!

— Веди, веди, Катюша, ее сюда! — донесся сочный баритон Виктора Николаевича.

И Марина невольно подумала: «Подвернулась нога, вот и не может с постели встать».

Она вошла и стала оправдываться:

— Машину увидела, санитарную…

И сразу же поняла: Ершов рад ее появлению. К уголкам его глаз сбежались добрые лучики.

— И пришли очень кстати, — сказал он ей: — Мучаюсь со словарем… Немецкий учил, а статья на английском.

Она смотрела с укором:

— Прежде сказали бы, что случилось?

— Чепуха! Поясничный радикулит, будь он неладен. И знаете, целыми днями валяюсь. Голова ясная, отдохнувшая, а ни встать ни сесть. Обидно. Сколько времени пропадает.

— Значит, надо лежать!

— А работать кто будет?

— Поправитесь и работайте!

— Тогда начнутся опять совещания, заседания, комиссии… То бюро, то собрание, то совет, то правление. Беготня сплошная. А вы садитесь, садитесь. Теперь не скоро уйдете!

Он мог рассказать, сколько времени у каждого пишущего уходит на встречи с читателями, на конференции, на голубые и подобные огоньки, но решил, что это нескромно. От читателя не уйдешь — на него и работаешь. А вот когда бросаешь на самом трудном рукопись и бежишь к какой-то руководящей тете, чтоб та поставила в своем плане мероприятий очередную галку, то и зла не хватает. Такая тетя считает вправе заниматься твоим воспитанием, вдохновлять и направлять на истинный путь. Она не понимает, что художник по распорядку не работает, что для него вдохновение — не последнее дело. Придет оно днем или ночью — держись за него, не выпускай.