Море в ладонях - [36]

— Буду признателен. Надеюсь, не зря пересек океан.

В институте давно привыкли к самым разным гостям. В один и тот же день на Байнуре можно было встретить выпускников Есенинской школы Рязанщины и полсотни послов дипломатического корпуса, аккредитованного в Москве. Байнур стал местом паломничества тысяч туристов. Директору института, наверное, приходилось меньше работать, чем провожать и встречать гостей. Вот почему Ершов был искренне тронут, когда в музее Лимнологического их встретил не рядовой сотрудник, а сам директор. Непринужденно, спокойно, он начал рассказ:

— В старинных преданиях говорится, что Байнур не всегда существовал. Покрытые дремучими лесами горы расступились однажды, поднялся к самому солнцу огненный столб, и уж затем глубокая впадина начала наполняться водой тающих ледников. При землетрясениях рыбаки не раз наблюдали свечение тумана, вызванное, очевидно, магнитными бурями. Сто лет назад, при десятибалльном землетрясении в устье одной из рек, на месте степи, образовался провал. В воду ушло пять селений, около двадцати тысяч голов скота. На Байнуре мы встретим такие названия: Облом, Прорыв, Промой… Меткие названия! Сохранилось предание о переходе войск Чингис-хана на один из самых больших островов Байнура сухим путем… Но провал в масштабах огромного моря вряд ли мог образоваться на глазах человека. Площадь Байнура равна десяткам тысяч квадратных километров. В нем одна пятая часть мирового запаса воды…

— Так много?! — удивленно воскликнул Робертс.

— Представьте, да!

Ершов мельком взглянул на австралийца. На сей раз заокеанский гость был снисходителен к цифрам. Почти час, не перебивая, он слушал директора института, старательно что-то вносил в свой блокнот. Когда покидали музей, он задержался на выходе:

— А как вы относитесь к строительству заводов на Байнуре?

— Крайне отрицательно!

— И еще, если не возражаете, сколько вам лет?

Ученый ответил.

— Ваши родители тоже были интеллигентами?

— Всю жизнь рабочими. Я заочно кончал институт.

— Вы были один у родителей…

— Шестеро…

Джим Робертс что-то еще записал в блокнот и спрятал его в карман:

— Спасибо! Спасибо! — пожал он руку ученому.

Позднее Робертс сказал Ершову:

— Вам, советским писателям, легче живется. Если завтра я напишу об этом ученом, то уже послезавтра вся наша официальная пресса меня обвинит в коммунистической пропаганде. Больше того, буржуазные кретины заявят, что нет такого института и нет такого директора на Байнуре…

— Но среди многих дипломатов в стенах этого института был и ваш дипломат.

— На то он и дипломат, — улыбнулся с горечью Робертс. — Замалчивать ваши успехи — вот первый гвоздь моего дипломата.

В санатории Робертс спросил первую попавшуюся на глаза женщину:

— Если не трудно, скажите, кто вы, сколько зарабатываете и сколько стоит путевка?

— Я — машинистка, получаю шестьдесят рублей, путевка стоит сто двадцать.

— Что же вы кушали, если надо работать два месяца на путевку?

— Семьдесят процентов стоимости путевки взял на себя профсоюз.

Робертс взглянул на Ершова. Тот стоял в стороне и старательно разминал сигарету. Ершову было смешно и грустно, что гость таким образом постигал «политграмоту».

Возвратились в Бирюсинск уже в сумерки. Договорились назавтра ехать в Еловск. Этого пожелал сам Робертс.

День заявил о себе огненно-розовым восходом. Байнур открылся огромной чашей расплавленного благородного металла. Казалось, не солнце воспламенило Байнур, а сам он позволил окунуться светилу, сделал его полыхающим, ослепительным.

Робертс остановил машину и попросил его сфотографировать. Он выбрал маленькую елочку у самого обрыва и встал так, что за спиной оказались Байнур и Тальяны. Ершов сделал несколько снимков. Уже в машине Робертс сказал:

— Чудесные будут снимки, да?! Пошлю дочери… Младшей семь, старшей девятнадцать… У вас есть дочь?

— Одна.

— Вы ее никогда не ревнуете?

— Нет оснований.

— А сколько ей лет?

— Скоро двенадцать.

— Тогда все впереди. Еще будете ревновать. Придет время ее весны, и все, что было так предано вам, во что вы вложили жизнь и здоровье, — станет чужим. У вас заберут все надежды, любовь… Заберет какой-нибудь шалопай.

— Не трудитесь, Джим, не соглашусь.

— Тогда я не понимаю вас.

— Но я себя понимаю! — Ершов закурил. — В сорок первом году я с другом Володькой со школьной скамьи ушел на фронт. Был четырежды ранен и дважды контужен. Оба не раз могли погибнуть. Но погиб он…

Ершов помолчал, словно сделал это в знак памяти о товарище.

— После войны я вернулся в Бирюсинск. Я знал: у Володьки осталась мать и нужно было ее отыскать, но я не искал. Мне казалось, явиться живым к ней — это даже кощунственно. Прошло столько лет, и вот в прошлом году я получаю открытку. Володина мать просила ее навестить, сообщала адрес. С дочкой Катюшей поехал я к ней. Она встретила хлебом-солью. Встретила, как встречает мать сына. Я видел — ей тяжело. Но она не плакала и сказала, что плакать не будет. Мы пили вино. Она красное, я белое. Она из махонькой рюмки, я из большой. Пили и говорили. Дочка ушла возиться с котенком в соседнюю комнату, а я все рассказывал и рассказывал о боях под Москвой и Орлом, под Сталинградом и Ржевом. Я рисовал ей Володьку таким, каким был он в бою. Я думал, что делаю правильное, нужное…