Море в ладонях - [27]

Теперь Юрка видел в ней только бабу. Бабу блудливую, соблазнительную, ищущую острых приключений… И в этот момент, буквально метрах в пятнадцати, в берег врезалась носом моторная лодка.

— Что у вас тут случилось?! — крикнул грубо простуженным басом дядя Назар.

Юрка выпустил Джейн, вскочил:

— Ничего! Ванны холодные принимали.

— Я говорил: городские дурачатся! Вон и «Волга» в кустах! — сказал нарочито громко парень, сидевший в лодке с дядей Назаром.

Когда лодка отплыла от берега, Джейн виновато спросила Юрку:

— Голюбчик, что есть хрена?

Юрка не ответил, стал одеваться.

Джейн, озлобленная, вошла в воду по пояс, окунулась, смыла с себя песок и тоже оделась.

Назад они ехали молча. Юрке казалось, что Джейн решила где-нибудь врезаться в скальную стену или сорваться с обрыва. Куда бы ни шло, но сорваться в Байнур с этой дурой не было никакого желания. Памятник после смерти и то не поставят…

И все же Юрка сидел и молчал. Километров десять они мчались с дьявольской виртуозностью. Но, видимо, что-то в Джейн надломилось, и она повела машину на сниженной скорости.

В Еловск они въехали охлажденные и спокойные. Она подвезла его к клубу — откуда брала.

— Счастливо, — сказал он ей, выбираясь из «Волги».

— О’кей, — сказала она и включила мотор.

Вечером в клубе Таня у Юрки спросила:

— Ну, как?

— Колоссаль! — ответил Юрка.

— Решали международные проблемы?

— Не скажу — нет! Она любит ходить вниз головой. Назначил на среду лекцию о изживающем себя растленном капитализме. Не буду же я молчать, как пень.

— Разумеется, Юра! Особа смазливая, пикантная…

К удивлению Тани, Юрка взорвался:

— Только запомни, если этой пикантной фифочке потребуется «экзотик», пусть ее провожает твой Дробов.

Таня нахмурилась:

— Чего это мой?

— В пузырь полезла?!

— А ты говори, да знай меру.

— Приятно, чересчур приятно. Юра будет молчать!

Таня непринужденно вздохнула:

— Оболтус ты, Юра. Оболтус и только.

— Оболтус так оболтус, — согласился Юрка. — Куда мне за Дробовым? Он кандидатскую пишет!

9

А Дробову было тошно, когда он думал о диссертации, о Байнуре, о своем рыболовецком хозяйстве, о судьбах людей, которых всю жизнь кормило море…

Слишком легко его опрокинули и на активе.

В перерыве, одни сочувственно улыбались ему, другие делали вид, что очень заняты. Мокеев, его приближенные гипробумовцы замкнулись в круг, когда он протискивался к буфету за сигаретами, и откровенно смеялись.

Но отступать и сдаваться Дробов не собирался. В диссертации смысл его жизни. Работа посвящена Байнуру, его богатству, увеличению запасов промысловой рыбы.

Двести тысяч веков Байнуру, а он развивается, формируется. Берега и дно то опускаются, то поднимаются. Близнецом Байнура ученые мира зовут Танганьику. Но, может ли Танганьика дать столько науке, сколько Байнур? В Танганьике живет всего четыреста органических форм, а в Байнуре более тысячи только таких, которых нигде не встретишь. Никогда уже не вернутся на землю, уничтоженные человеком бескрылая гагара и странствующий голубь, дронт и зебра-квагга, терпан и морская корова. Биомасса Байнура — рыбий харч — на стометровых глубинах в среднем равна шестнадцати граммам, донная биомасса Танганьики — нулю, а Севана, который славится форелью, — менее двух граммов. Мизерное, почти неуловимое изменение химического состава воды вызывает немедленную смерть байнурской живности. Капельку по капельке собирало столетиями человечество. Так неужели целлюлозный завод должен травить море? Потерять Байнур — значит, выбросить сотни страниц из жизни земли, человека, растительного и животного мира. Мертвое не воскреснет. Сегодня построят один завод, завтра второй, послезавтра десятый… Нужна большая, авторитетная трибуна, где можно поспорить и высказать все наболевшее. Нужна газета.

Думая о друзьях и недругах, Дробов думал о Тане, которая ранила его сильнее и глубже других. Но Таня не понимала творившегося вокруг, искренне верила в непогрешимость того, что делалось на Байнуре. Человек в ее положении достоин лишь сожаления. Борьба же с людьми, понимающими, что они делают, должна стать борьбой без уступок и одолжений. Это будет борьба и за Таню, за всех, кому дорого русское.

Но прежде чем сесть за статью, пришлось побывать в рыболовецких бригадах. На такие поездки всегда уходило пять дней. На обратном пути подвернулся речной теплоход, который спешил в судоверфь на ремонт, и Дробов решил сэкономить время.

День был солнечный, жаркий: В душный и неуютный салон не хотелось спускаться. К тому же салон почти пустовал. Три человека вместе с Андреем да экипаж — вот все живое на судне.

…Когда бывает не по себе, один — идет к другу и просит его совета, второй — садится за книгу и погружается в мир иной, третий — спешит залить горе вином, притупить свои чувства и мысли… У Андрея было другое лекарство, иные привычки. Он уходил к порогам таежных рек, оставался один. Резкий взмах удилищем, и тонкая леса с лохматыми мушками легко ложилась на бурные струи. Мушки быстро сносило течением, леса натягивалась. Снова взмах удилищем. Иногда одни и те же движения много и много раз. Зато рывок всегда неожидан и дерзок. Если мушку хватал граммов на триста пятнистый хариус — куда там ни шло, но если сел на крючок марсовик, тут держись, сумей вывести так, чтоб не лопнула снасть, чтоб не оборвать нежные губы сибирской форели.