Море в ладонях - [147]

— Ты что, не в ладах со своим покровителем? — спросил Ершов.

— Именно покровителем! — улыбнулась она скептически. — Правда, Сергей Семенович сделал для меня очень много, но он никогда не сможет заменить тебя и дочь.

— Жаль.

— Не смейся. Я искренне.

— Поздно об этом, Ирина.

Она смерила его оценивающим взглядом:

— А почему? — засмеялась невесело, деланно. — Нам еще жить да жить! Может, теперь только и начинается жизнь. — И вдруг посмотрела в упор, с вызовом, как когда-то, если хотела его привлечь, притянуть. Даже дыхание ее стало слегка учащенным.

Ершов вовсе не собирался ее упрекать, но сделать ей больно неодолимо хотелось.

— Сергею Семеновичу сколько лет?

— А!.. — махнула рукой. — Давно папашей зову… Папаша, неси халат… Папаша, где мои шлепанцы?.. На улице ветер. Не заблудись. Держись за забор, папаша!.. Шестьдесят семь скоро будет…

— Как принято говорить, — самый зрелый творческий возраст, — заключил не без иронии Ершов. — Расцвет!

— Ой, оставь, — скривилась Ирина. — Ты вправе считать, что я скверная женщина. Можешь! Но без тебя и Катюши я такой и останусь. Не думай, я не прошу снисхождения. Я только хотела сказать, что человеческое во мне теплится, а неугасшему огню не хватает лишь чуточку кислорода. Пусть я наказана всеми. Но самым большим для меня наказанием было собственное сознание того, что я потеряла больше, чем нашла. Вот где моя трагедия.

Он молчал, а она, закурив, снова заговорила:

— Я хочу быть с тобой предельно честной и говорю то, что думаю. Ни в ком, никогда не любила мужчину так. Поздно об этом, но это искренне. Ты победил, ты можешь меня презирать. Но если когда-нибудь тебе будет плохо, помни — есть человек, который после долгих скитаний вновь пришел к выводу, что лучше тебя нет для него… Только не думай, нет! — испугалась она. — Не думай, что хмель во мне говорит. Чужая я вам: и тебе, и Катюше…

— Не знаю, как ей…

— Зато я знаю! — перебила Ирина тоном повышенным, но безвольным.

Он сидел и смотрел на нее. Смотрел, как на человека знакомого и в то же время чужого. Что, где, когда надорвало ее, не так уж и важно. Странно, но ее переживания его мало трогали. Наблюдай он со стороны подобную историю, она бы его взволновала, заставила думать, переживать за людей, а, может, и пожелать им снова сойтись…

Ирина с горечью рассмеялась:

— А я ведь помню тебя всего, понимаешь, всего! Мне иногда, дуре, снилось, что мы снова вместе. Ты был у меня первым. Огромное счастье не растворится, не расплескается. Каким бывает оно, увидеть можно только на расстоянии… Летела и знала, что здесь не нужна, а все-таки приземлилась. На что-то надеялась, хотя и боялась признаться в этом даже себе. Минуту назад готова была спросить: ну, а ты-то, ты вспоминал обо мне, как я, мучительно, по ночам? Хотел меня видеть любящей, преданной, прежней, желать? Эгоистка и только! Смеешься? Правильно делаешь! Ну хватит нюнить, Ирина!

Он не знал, о чем с ней еще говорить, и она все сказала. Сидели молча, курили.

— Тебе нравится новая роль? — спросил Ершов, желая хоть этим скоротать время до прихода Катюши.

— Не очень, — призналась она. — Самая заурядная, из разряда комедийных. Терпеть не могу заурядного… Я по своей натуре холерик. Поднялся занавес, и нет ничего от Ирины. Сыграю «Бесприданницу» и два, три дня чувствую себя прескверно. Даже физически недомогаю.

— Может, это не так уж и плохо?

— Да! Для театра, для зрителя.

— Что ты хочешь сказать?

— Не знаю, как объяснить. Играю влюбленную, чистую героиню. И я влюблена, умна, хороша. Я действительно влюблена, но в кого?! Как ни крути — в партнера по сцене. А в жизни, может, терпеть его не могу. Два, три часа полного напряжения нервов, перевоплощения на грани самообмана, состояние психически больного, когда действительно веришь, что ты Офелия, Лариса, Анна…

— И в Сергея Семеновича была влюблена, — подсказал Ершов.

— Да, если хочешь! — ответила она зло. — Только роль эта сыграна. Можешь верить, можешь не верить — дело твое… Кстати, один молодой периферийный драматург дал театру новую пьесу. Сделана здорово. Но я боюсь играть роль героини. Там мать оставляет дочь, уезжает… А у меня сердце начинает пошаливать, нервишки сдают…

Вошла Катюша и так неожиданно, что Ирина побледнела.

— А я у Маши пила чай с тортом. Спокойной ночи. — И Катюша ушла в свою комнату.

— Вот так, — сказала Ирина, — давай со стола убирать. А в общем дай мне заняться самой этим делом. Хочется, понимаешь?! Есть вещи, которые вдруг обретают значимость.

— Не возражаю, — ответил Ершов и пошел к себе в комнату. Теперь он думал об Ирине, о жизни ее, о том, чем для нее все кончится. И вспоминалась ему картина Лактионова «На отдыхе». Несколько престарелых актеров в пансионате… И стол со скатертью, и цветы, и картины, и мягкие кресла… И красок художник не пожалел, а грустно смотреть на все это. Какой-то тяжестью наполняет. Лица актеров и гордые и жалкие. Трудно понять, что привело их в этот пансионат, почему у них старость иная, совсем не такая, какой ей положено быть… Даже суриковский Меншиков в ссылке, в кругу своих дочерей, более привлекателен, сильный и мужественный.