Море в ладонях - [11]

— Я за Байнур беспокоюсь, Виталий! Так ли оно, как пишут в газетах?

— Павел Ильич! Не так! Далеко не так! Сегодня был краевой актив, говорили и о Байнуре. Вызвал директора проектного института, занимаюсь Байнуром.

Ушаков говорил минуту, вторую и вдруг ему показалось, что связь давно прервалась и он говорит куда-то в пространство, в темную и зловещую пустоту ночи.

— Да, да… Ты что замолчал, Виталий?!

Виталий Сергеевич вновь говорил, пока не понял, что высказал все торопливо и скомканно, может, не очень понятно для Старика.

Потом Старик задавал вопросы, а он отвечал подробно, неторопливо.

— Ты, Виталий, прости меня чудака. Но мне почему-то подумалось, что если Мокеев начнет полным ходом травить Байнур, то на это потребуется добрая сотня лет. К тому времени сгнием в земле мы, сгниет и Мокеев. И вот тогда правнуки скажут, что были когда-то такие дураки, которые еще при жизни начали возводить себе памятник из тухлого озера. Байнур по массе воды превосходит Балтийское море, и он не река, которая через сотню лет сама может очиститься… В жизни иногда надо прикидывать от обратного, повернуть свой взгляд на сто восемьдесят и еще раз проверить, так ли мы поступаем. Я верю тебе, но все же смотри, будь внимателен…

И вот недавно совсем непредвиденное обстоятельство. Часть шоссейной дороги в районе Еловска оказалась под угрозой затопления. Шоссе — полбеды. Но с наполнением Бирюсинского водохранилища поднялся более чем на метр и уровень Байнура. Не окажется ли часть строительных площадок в районе близких грунтовых вод? Получилось дурацкое местничество. Одни делали одно, другие — другое. Мокеев в командировке, в Москве… А надо бы взять с собою его, ткнуть носом…

«Волга» шла мягко, и скаты убаюкивающе шуршали по гравию. Виталий Сергеевич провел ладонью чуть выше глаз, огляделся. Слева лежал Байнур, спокойный, ослепительно голубой, красивый в своем величии.

4

Обняв руками колени, Таня долго еще сидела на уступе скалы, над самым Байнуром. Он был спокоен и тих, и только отдельной грядою вдали гуляли большие валы. Казалось, в том месте старик Байнур греет лицо на солнце, купает седую бороду и усы, шевелит губами, от чего над причудливой грядой волн теплятся и переливаются струями восходящие потоки его дыхания.

— А это красиво, — сказала однажды Таня Андрею, Когда они наблюдали такую же точно картину.

Андрей протянул цветок шиповника:

— Нравится?

— Нравится.

— Только не в меру колюч, — заметил Андрей.

— Это тоже достоинство, — подчеркнула Таня.

— Может, и так, — согласился Андрей. — Не махнуть ли нам как-нибудь в Лимнологический? У меня там приятель. Двадцать пять лет он отдал Байнуру.

— Должно быть, грустно живется его жене, — заключила Таня.

— А мы посмотрим!

— Как-нибудь съездим, — согласилась Таня, не отрывая глаз от Байнура. В этот момент ей хотелось иметь крылья чайки, рвануться к причудливым грядам волн. Окунуться, взлететь над Байнуром. Она ничего не любила по фотографиям и по кадрам кино. Для нее Кавказ и Волга, Сальские степи и Черное море все было сосредоточено здесь — в родном уголке земли. Она любила это свое. Любила солнце Сибири не меньше, чем любит солнце Узбекистана узбечка, любила кедры не меньше, чем любит серебристые тополя украинка. Для нее этот край — сама жизнь, сама Родина.

Как-то раз Андрей говорил о делах, о делах, а потом вдруг спросил:

— Вы любили кого-нибудь?

— Папу и маму…

— Еще полюбите.

Она весело рассмеялась:

— Не хочу быть исключением. Надеюсь, все человеческое присуще и мне.

— Вам еще не раз признаются…

Он смотрел помимо Тани, куда-то вдаль, и, казалось, не утверждал, а рассуждал сам с собой.

— Вы это серьезно?

— Да!

— Тогда запомните, если я полюблю, то не уступлю чести признаться первой.

Он отвернулся в ту сторону, где с криком кружились чайки.

«Смешной человек, — подумала Таня, — не поверил… Мужчины привыкли считать во всем себя выше, достойней. А в жизни? На деле? Болтливы не меньше девчонок! То жестами, то взглядами, то молчаливым преследованием — выдают себя с головой!»

Когда на страницах молодежных газет и журналов осуждали прическу «под мальчика», Таня, вопреки всему, взяла и обрезала косы… Других осуждали, а ей говорили: «к лицу». Когда мода пошла на «хвосты», Таня отрастила «хвост»… И снова ей говорили те же слова… Потом надоели все эти прически. К ее высокой красивой шее шла лучше пышная, слегка собранная чуть выше затылка, спадающая золотой волной на спину. Таня стала стройней, привлекательней… Она любила фокстрот танцевать через такт, чуть враскачку и чтобы руки партнера держали за талию. Любила и твист за дьявольский ритм, который и подчинял, и настраивал на какой-то бесноватый лад.

Неизменным партнером на танцах был Юрка «Пат», одессит, в прошлом слесарь, теперь арматурщик, сварщик. Девчонки ахали и смотрели большими круглыми глазами, когда Таня, слегка пританцовывая, выходила с Юркой в круг. Каблучки-гвоздики стучали в ритм, руки гнулись в локтях и запястьях. Платья Таня шила всегда сама, и потому они выгодно выделяли покатые девичьи плечи, высокие острые груди… Это был танец гибкости, смелости, юности. Настороженность окружавших сменялась улыбками. Ноги начинали отстукивать такт, пританцовывать, круг приходил в движение и никто уже в танце не видел того постыдного, что приписывалось ему сплошь и рядом.