Моральное воспитание - [89]

Какими бы поразительными, и не без основания, ни казались нам эти крайние следствия данной доктрины, принцип, из которого они выводятся, сам по себе неоспорим и достоин сохранения. Безусловно, мы можем научиться вести себя только под воздействием среды, к которой наши действия имеют целью нас адаптировать. Ведь движущие силы нашей деятельности находятся внутри нас; они могут быть приведены в движение только нами самими и изнутри. Никто извне не может нам сказать, на какие из них нужно надавить или затормозить, какое количество энергии нужно приложить к каждой из них, как нужно сочетать их воздействие и т. д. Их нужно ощутить нам, а ощутить их мы можем, только войдя в контакт со средой, т. е. с вещами, на которые направлено наше действие, и совершая разнообразные попытки. Именно способ, которым среда реагирует на наше действие, нас предупреждает, так как эта реакция бывает приятной или неприятной, в зависимости от того, является наше действие адекватным или нет. Можно поэтому вполне утверждать, что в целом спонтанные реакции окружающих нас вещей и существ всякого рода являются естественными санкциями по отношению к нашему поведению. Но, будучи признан, данный принцип никоим образом не означает, что наказание в собственном смысле, т. е. наказание ребенка родителями, ученика учителем, должно исчезнуть из наших систем морального воспитания. И действительно, каково естественное последствие аморального поступка, если не осуждение, вызываемое им в сознании людей? Осуждение, следующее за виной, есть ее необходимый результат. А поскольку само наказание есть не что иное, как внешнее проявление этого осуждения, то оно также является естественным результатом вины. Это способ, которым среда спонтанно реагирует на провинность. Конечно, на первый взгляд может показаться, что связь между этими двумя понятиями ясно не просматривается. Что общего между наказанием и провинностью? Кажется, что это два разнородных явления, которые привязываются друг к другу искусственно. Но это потому, что не замечают связывающего их промежуточного звена, указывающего на переход от одного явления к другому: это чувство, которое вина пробуждает и из которого наказание проистекает, чувство, являющееся следствием поступка и душой наказания. Как только оно обнаружено, непрерывная последовательность фактов становится очевидной. Если Спенсер игнорировал эту непрерывность, если в результате он увидел в наказании лишь искусственную систему, то это потому, что он не увидел, что зло проступка не заключено целиком во вредных, болезненных последствиях, которые он может иметь, либо для самого виновного, либо для его окружения. Помимо этого, существует зло, причем очень опасное, происходящее из того, что вменяемое в вину действие угрожает, компрометирует, ослабляет со своей стороны авторитет правила, которое оно нарушает и отрицает. А это то зло, которое порождает наказание и делает его необходимым. Если ребенок совершает проступок, ломая свои игрушки (здесь мы используем пример самого Спенсера), то это не потому, что он не подумал, что таким образом лишает себя, и достаточно глупо, средств развлечения; дело в том, что он не выполнил общее правило, запрещающее ему ломать бессмысленно, ломать для забавы. К тому же он не отдаст себе отчет во всей тяжести своей вины, если дело ограничится только тем, что ему не купят новых игрушек. Лишение, которому его таким образом подвергнут, может заставить его понять, что он действовал необдуманно, что он неправильно оценил свой собственный интерес, но не то, что он поступил плохо в моральном смысле слова. Он почувствует, что совершил моральный проступок только при условии, что будет морально осужден. Только моральное осуждение сможет дать ему знать, что он повел себя не только легкомысленно, но что он повел себя плохо, что он нарушил правило, которое должен уважать. Подлинная санкция, подобно подлинному естественному последствию, это осуждение.

Правда, к Толстому наше возражение не относится. Ведь все сказанное только что основано на предположении, что существует школьное правило, школьная мораль, которые наказание защищает и заставляет уважать. Именно потому, что у ребенка есть обязанность трудиться, леность, нерадивость являются моральными прегрешениями, которые должны наказываться. Но, по Толстому, существование этой морали, этой совокупности обязанностей, налагаемых на ребенка, не имеет смысла; это совершенно искусственный институт, созданная людьми искусственная конструкция, не имеющая основания в природе вещей. Согласно ему, не следовало из труда, из образования делать моральную обязанность, долг, с налагаемыми в случае его нарушения санкциями. Спонтанных проявлений желания было бы достаточно для всего. Наука не нуждается в том, чтобы ее навязывали; она достаточно полезна, чтобы к ней и без того стремились ради нее самой. Достаточно ребенку или взрослому человеку отдать себе отчет в том, что она собою представляет, чтобы он стремился овладеть ею. Но я не буду останавливаться на обсуждении концепции, которая явно противоречит всему, чему учит нас история. Если люди получали образование, то не из-за собственных желаний, не из любви к познанию и труду; дело в том, что они были обязаны этим заниматься, а обязывало их к этому общество, которое делало из этого все более и более повелительный долг. Поскольку общества испытывают все большую потребность в науке, они требуют все больше науки от своих членов; поскольку, по мере того как общества становятся более сложными, они для своего сохранения испытывают потребность во все большем количестве энергии, они требуют от каждого из нас все больше труда. Но именно посредством долга люди развивались и образовывались; именно благодаря долгу они усвоили привычку к труду. Библейская легенда лишь выражает в мифической форме то мучительное и болезненное, что содержалось в длительном усилии, которое должно было сделать человечество, чтобы выйти из своей первоначальной безмятежности. Но то же, что человек сделал лишь благодаря долгу в начале истории, ребенок может сделать лишь благодаря долгу, вступая в жизнь; и мы увидим в этой же самой лекции, насколько этот долг сначала был суровым, и как он медленно, мало-помалу смягчался.