Монтаньяры - [82]

Робеспьер, проявлявший удивительное политическое чутье, великий мастер парламентской интриги, подозрительный и крайне недоверчивый к людям, с легкостью поддавался на самую низкопробную лесть и обожал фантастические восхваления. Он вел на редкость уединенный образ жизни, хотя в это время у него, естественно, завязались отношения с многими интересными людьми. Взять хотя бы тех, кто обычно собирался у весьма гостеприимного Дантона, где умели весело и умно провести время. Здесь собирались люди, которых можно было бы назвать цветом левой интеллигенции, такие, как Демулен, Фабр д'Эглантин, и им подобные. Но Робеспьер редко бывал здесь, также как, впрочем, у Петиона и других своих коллег. Причем обычно Робеспьер вел себя крайне замкнуто. Так, у Петиона он всегда предпочитал молча играть с собакой. Но вот в начале 1791 года у Робеспьера появляется «друг-патриот» — стареющая графиня де Шалабр. Эта аристократка держала салон, куда приглашала для развлечения своих друзей — разных знаменитостей. А Робеспьер уже стал таким благодаря речам в Собрании. Сначала Робеспьер, получив восторженное письмо, завязывает переписку со старой графиней, затем посещает ее. Письма графини очень любопытны. Это смесь безудержной лести с фантастическими преувеличениями тогдашней политической роли Робеспьера. Читая эти напыщенные послания старой, но игривой дамы, с ее явно притворным патриотизмом, претенциозностью, фальшью, ломанием и позерством, сначала трудно понять, как мог Робеспьер поддерживать эту связь. Макс Галло, автор одной из его новейших биографий, пишет: «Робеспьер любил лесть, обожание, восхищение. При этом он утрачивал критический дух, не замечал искусственности восторгов. Его направляет не разум, но стремление получить знаки одобрения, удовлетворяющие его тщеславие. Он живет ради того, чтобы вызывать уважение и восхищение, он стремится к этому давно и постоянно и готов умереть ради этого». Автор, видный деятель французской социалистической партии, относится к Робеспьеру отнюдь не враждебно, он расценивает все это лишь как «слабости добродетельной политики».

Неужели, кроме роялистского салона, в Париже не нашлось ничего интересного? В действительности общественную активность проявляют многие из тех, кто раньше не поднимался выше дешевого кабака. Кроме народного революционного Клуба кордельеров, возникает множество братских обществ. Здесь бурлила та самая «чернь», которую прославлял Робеспьер в Собрании: поденщики, рабочие, мелкие торговцы, клерки, актеры, подростки, женщины. Часто просто вслух читали купленные в складчину газеты, ну а если появлялся настоящий демократический оратор, то его принимали с восторгом. Возникли объединения вроде «Социального кружка» аббата Фоше, где проповедовались идеи примитивного социализма. В мае 1791 года братские общества объединяются, создают Центральный комитет во главе с другом Дантона республиканцем Робером.

Неподкупный далек от братских обществ, он не принимает их приглашений, опасаясь дружбой со «смутьянами» повредить своей репутации. Он предпочитает выступать с большой общенациональной трибуны Якобинского клуба, хотя он был тогда не народным, а монархическим объединением в основном консервативных людей. Но вот одно исключение: 20 апреля Робеспьер выступает в Клубе кордельеров. Он зачитывает здесь речь, прославляющую народ, которую ему не дали произнести в Собрании.

Большая цитата о народе, приведенная выше, взята как раз из этой речи. Здесь, в народном клубе, она вызывает горячее одобрение. Мистический, почти религиозный образ народа, который риторика Робеспьера окружает божественным нимбом, волнует людей католической страны, веками приученной именно к такому восприятию идей. Впрочем, для Робеспьера обожествление понятия «народ» не является риторическим приемом. Он искренне верит в то, что говорит. Так, он утверждает, что Декларация прав вовсе не творение человеческих умов, а «неизменные декреты предвечного законодателя, вложенные в разум и сердце человека» Богом. Он говорит также о необходимости проникнуться «религиозным уважением к правам людей». Но дело даже не в этой явно религиозной терминологии, а в чисто религиозном, практически просто евангельском представлении о мире, об извечном делении его на богатых и бедных, которое Робеспьер считает естественным и нерушимым явлением, где богатые воплощают неизбежное зло, а бедные — возвышенное добро. Для него бедняк — святой, бедняк чист, он справедлив, добродетелен; бедняк осенен святостью. У Робеспьера не просто отсутствуют какие-либо проблемы понимания социальной и экономической природы мира; она для него просто невозможна, ибо он весь погружен в мир моральных абстракций. Но самое главное в нем — это его убеждение, что именно такое восприятие действительности является истинным, что он один обладает таким образом чудесной способностью и правом быть толкователем, апостолом божественного откровения, правом разъяснять, руководить, направлять, спасать людей. И он действительно личность из ряда вон выходящая, поскольку ему удается убеждать в этом и не одиночек, а все более широкие массы людей.