Монтаньяры - [80]

Пройдет три года, и Камилл Демулен скажет в Якобинском клубе: «Волею судьбы из шестидесяти революционеров, которые присутствовали у меня на свадьбе, у меня осталось только два друга: Дантон и Робеспьер. Остальные эмигрировали или гильотинированы».

НЕПОДКУПНЫЙ И НАРОД

До этого еще далеко, и никто, даже Робеспьер, с его пессимистически мрачным видением будущего, не может даже вообразить кошмарный облик близкого грядущего. Новобрачные являли собой совершенную идиллию счастья, восхищавшую даже самых суровых революционеров. Но Робеспьер — исключение. Он даже отказывается от участия в бесконечных дружеских застольях, которые так любили Дантон и его друзья. Отклоняя настойчивые приглашения Демулена, Робеспьер сурово говорил легкомысленному другу: «Это не для меня, шампанское — это яд свободы». Он тем более не мог понять, как можно предаваться радостям семейного счастья в ущерб политической деятельности. Через несколько недель после свадьбы, 14 февраля 1791 года, Робеспьер пишет другу: «Я должен заметить Камиллу Демулену, что ни прекрасные глаза, ни прекрасные достоинства очаровательной Люсиль не являются достаточным основанием, чтобы забыть напечатать объявление о моей брошюре, экземпляр коей на всякий случай прилагается. В настоящий момент нет более спешного и более важного дела». Поистине Неподкупный был закован в броню своей целеустремленности, о которую разбивались даже его собственные, чисто человеческие эмоции. Так, он оказался очарован Аделью, прелестной младшей сестрой Люсиль. Явно намечался роман со счастливым концом. Но Дантон сразу бесцеремонно сказал, что из этого ничего не выйдет: «Он же евнух!» Жизнелюбивый гигант имел в виду историческое происхождение этого слова. В древности, в Византии, евнухи — люди, делавшие политическую карьеру, ради которой отказывались от всего. Действительно, Робеспьер легко подавил свое чувство, которое могло помешать его целеустремленной деятельности. Ради нее он шел на все. Письма сестры и брата из Арраса в это время полны мольбами о помощи, родственники жили в нищете. Но непреклонный старший брат не может отказаться от публикации брошюр со своими речами, что стоило недешево.

Что же сближало его со столь чуждым ему по образу жизни, темпераменту, взглядам кругом друзей Дантона? Необходимость близости с кордельерами подкрепляла его репутацию истинного представителя народа. Ведь никаких конкретных связей с людьми из народа у него не было и быть не могло. Народ у него метафизическая абстракция, хотя идея народа и составляла главную базу всей его политики. Он очень укрепляется на ней именно в этот «счастливый» период в двадцать месяцев, отделяющих октябрьские дни 1789 года до нового кризиса летом 1791 года. Как раз в это время зарождается то, что ускорит, воспламенит революцию, осложнит и драматизирует ее. Знаменательно, что именно в этот же период происходит и политическое созревание Робеспьера, приобретают окончательные формы его взгляды, идеи, его речи, его тактика, то есть все то, что вознесет его на самую высокую трагическую вершину жизни, с которой он рухнет в бездну, увлекая за собой Революцию…

21 декабря 1790 года Учредительное собрание принимает декрет об установлении памятника Жан-Жаку Руссо. Для Максимилиана, по-прежнему одушевленного идеями «божественного» учителя, это решение преисполнено особого смысла. В самом деле, кто в Собрании может сравниться с ним в неуклонном последовательном проведении идеи народного суверенитета? Собственно, это главная и единственная тема, которая всегда определяет все его выступления, на какую бы тему он ни говорил. Именно это придает ему авторитет непреклонной принципиальности и как бы ставит его на тот же пьедестал памятника Руссо, который будет теперь воздвигнут и на котором напишут и его девиз: «Посвятить жизнь истине».

«Воспитанный моралью Руссо, — писал о Робеспьере того времени известный монтаньяр Дюбуа-Крансе, — этот человек имел мужество имитировать свой идеал: он проявлял строгость, твердость принципов, нравов, жесткий характер, дух непримиримости, даже мрачность… Он был горд и завистлив, но справедлив и добродетелен».

Эти качества позволяли ему занимать в Собрании, где он был почти одинок, твердую и все более прочную позицию. 20 января 1791 года при очередной обструкции, когда его перебивали и не давали говорить, он презрительно бросает с трибуны: «Другие могут одобрять или отвергать мои взгляды, но они не в силах предписать мне, где я должен начать и когда я должен закончить. Если Собрание не хочет меня слушать, я замолчу». Робеспьер уходит с трибуны, но его гордость тем, что он вопреки всему и всем сохраняет свою позицию, только укрепляется.

Для Максимилиана в Революции еще далеко не все решено, а в Собрании последовательно с самого начала действуют те, кто хочет Революцию закончить. Сейчас это Мирабо, и Робеспьер оказывается его естественным противником. 3 мая 1790 года он напал на него по поводу административной реорганизации Парижа, замены дистриктов округами. Мирабо пытается одернуть молодого адвоката: «Господин Робеспьер вынес на трибуну усердие более патриотическое, чем обдуманное». Но Максимилиана можно заглушить, но нельзя сбить с уже занятой им позиции даже ораторской мощью Мирабо. 15 и 18 мая Робеспьер вновь нападает на него по поводу роли короля в решении вопросов войны и мира. «Король, — заявляет он, — всегда будет склонен объявить войну, чтобы расширить свои прерогативы. Представители нации всегда заинтересованы даже лично в том, чтобы помешать войне… Как будто войны королей могут быть еще войнами народов». 31 мая Робеспьер выступает по поводу конституционного устройства духовенства и бесстрашно предлагает дать католическим священникам право жениться. Это покушение на священный принцип целибата вызывает бурю протестов и волну… восторга множества священников. Робеспьер на этот раз опередил Мирабо, который сам хотел выступить с таким предложением, и теперь огорченно пишет своему секретарю: «Отныне мы зависим от капризов г-на Робеспьера».