Монтаньяры - [29]

Совершенно ясно, что Робеспьер на стороне «именитых граждан», то есть буржуазии, что он против «злоумышленников», то есть голодающих рабочих, трудившихся за жалкие гроши в благотворительных мастерских Монмартра, что он одобряет меры, принятые на случай «бунта» голодных. Вообще, ни слова сочувствия жертвам голода, который и вызвал в решающей степени народное восстание 14 июля, в письме Робеспьера нет.

Теперь понятно, что, употребляя слово «народ», он имеет в виду «именитых граждан», что, называя Робеспьера демократом, это слово надо понимать не в его современном смысле, а так, как его понимал «божественный» Жан-Жак Руссо, распространявший демократию лишь на часть народа. По его мнению, это средний разряд людей, стоящих между богатыми и бедными. Последних он именовал «чернью» и писал о ней так: «В большинстве государств внутренние беспорядки порождаются отупевшею и глупою чернью, сначала раздраженною нестерпимыми обидами, а затем втайне побуждаемою к мятежу ловкими смутьянами, облеченными какою-нибудь властью, которую они стремятся расширить».

Робеспьер — ученик Руссо, хотя он далеко не всегда и не во всем следовал идеям учителя. Так обстоит дело с понятием «народ». В устах Робеспьера народ — абстрактная категория, под которой не подразумевается какая-либо точно определенная социальная категория французов. В письме к Бюиссару, написанном сразу после возвращения из Парижа, Максимилиан вряд ли до конца продумал и оценил роль народа 14 июля 1789 года. Слова «бунт», «злоумышленники» стоят у него в таком контексте, который придает им смысл осуждения стихийных выступлений масс. Однако в том же письме он пишет, что «народ казнил коменданта крепости и купеческого старшину», то есть де Лоне и Флесселя. Робеспьер оправдывает этот акт жестокого революционного самосуда. Ясно, что он противоречит сам себе, что его отношение к революционному народу, к «черни» уже не такое отрицательное, как у Руссо, но оно не определилось окончательно. Между тем дело происходит во время «великого страха». Францию потрясают восстания крестьян и горожан. Они не могли не дать Максимилиану пищи дляразмышлений, для эволюции его мыслей. И эта эволюция сближает его с народом.

Если подавляющее большинство депутатов Учредительного собрания оказались во власти «великого страха» и сплотились вокруг короля, то Робеспьер, оставаясь монархистом, почувствовал силу и право народа, понял, что революция еще только начинается и двигать ее вперед будет народ. И он твердо решил быть вместе с народом. После двух с половиной месяцев молчания (если не считать робкого выступления 18 мая) он фактически впервые 20 июля объявляет в Собрании о своей позиции, как бы поднимает свой флаг…

Это не было подготовленное выступление, хотя Робеспьер уже давно собирался показать себя. Но, как это ни странно в сопоставлении с его исторической репутацией, он просто… боялся трибуны. Он сам признавался, что «был робким, как ребенок, трепетал при приближении к трибуне и переставал чувствовать себя, когда он начинал говорить…». Таким он будет еще долго, а вначале огромный зал, плохо приспособленный для парламентских дебатов, где надо было обладать могучим голосом Мирабо, чтобы заставить себя слушать, приводил его порой в оцепенение. Потребовалось сильное чувство возмущения, чтобы преодолеть робость и подняться на трибуну.

Такое чувство и вызвал у Робеспьера депутат монархистов Лалли-Толландаль. Один из ведущих ораторов правового центра отличался невероятной тучностью и крайней чувствительностью. Частым атрибутом его вульгарного и напыщенного красноречия служили слезы, которые он не мог сдержать, распаленный собственными словами. На этот раз он был охвачен не страхом, а буквально ужасом перед известиями о все новых восстаниях в провинции. Лалли предложил обратиться с воззванием к нации, направленным против зачинщиков беспорядков, которое могло лишь усилить панику. Но главное, осуждая новые волнения, это воззвание тем самым набрасывало тень на славные события 14 июля в Париже.

Робеспьер почувствовал опасность для революции и решительно встал на защиту тех, кто штурмовал Бастилию: «Господа! Этому восстанию нация обязана своей свободой», хотя «пролито некоторое количество крови, отрублено несколько голов, но голов, без сомнения, отнюдь не невинных». Он протестовал против внесенного предложения, считая его «покушением на стремление к свободе, которое может вернуть нацию под иго деспотизма». Он объявил законными любые возмущения против заговоров, угрожающих свободе нации.

Выступление принесло Робеспьеру первый заслуженный успех. Собрание отвергло предложение Лалли-Толландаля, хотя вначале ему бурно аплодировали. Разумеется, большинству не понравилось утверждение Робеспьера, что опасность для нации оправдывает любые, даже незаконные действия. Тем более знаменательно, что он способствовал отклонению контрреволюционного, по существу, предложения. Речь Робеспьера вызывает несколько одобрительных откликов в газетах. 27 июля он вновь выступает против попыток осудить народные волнения и оправдывает их. При обсуждении проекта Декларации прав человека и гражданина он высказывается против ограничения суверенитета нации исполнительной властью.