Монолог Нины - [11]

После расстрела никто больше бежать не пытался.

После расстрела, — издали, с речной середины, — берега казались бредущим людям высоченными — до неба — тюремными стенами, надёжно окарауливающими их от мира. А что такое «середина многокилометровой шири реки» меж берегов — стен? Если Енисей, то это ледяной, насквозь пронизывающий и сбивающий с ног ветрище — хиус. Или многосуточная метель с вьюгою — пурга. Она заносит путь, людей — хоронит… Убивает удушьем… Многих метель убила. Но надёжней убивали людей «люди» — конвой. Конвой знает, что мы ничего не стоим. Что там, куда нас гонят, нужны не мои родители и дядья, а некая безликая и безымянная «раб сила». Не нужны мы никому и там, откуда нас согнали и увезли. О нас там давно забыли. Потому никогда никто не спросит: а куда это они — мы — делись?! Но конвоё должен довести до места назначения 822 головы. А нас уже много меньше. И виноваты в этом мы сами — мрём! И даже бежим! И озлобленный до умопомешательства конвой, — жизнь которого — он это не хуже нашего понимает — в ледяной этой дороге так же, как и наша, не стоит ничего ровным счётом, — звереет. Беснуется. И убивает за не быстрый подъём после ночёвки. За отставание в пути от колонны. За попытку чуть отойти в сторону оправиться — замерзающие–то, они сдерживаться долго не могут. А обмочиться — тоже смерть… И справлять малую нужду глядя в глаза товарищам ещё не научились — не превратились ещё в животных.

Потому до Ангары, «на зло конвою», добрело 382 души. Из 822… Меньше половины вышедших из Красноярска. Как теперь они, сволочи, отчитаются?

В дневном пути костров не жгли. Только на вечерних стоянках. Чтоб не задерживаться понапрасну и не терять дневного времени, говорили. Вечерами «пищевого довольствия» полагалось на каждого по пол литра «тёплого» кипятку из снега, оттаянного на том же костре. Чего бы проще? Задолго до 1917 года по берегам главной реки Сибири каторжники готовили дрова для пароходов — 2–х метровые, словно из–под заводского штампа, баланы. И укладывали их через каждые восемьсот сажен в высоченные поленницы. Они и по сейчас целы кое где, — не разворованные ещё из–за мизерности постоянно убывающего населения, — вдоль всего двух с половиною тысячекилометрового Енисейского фоватера — от Минусинска на юге, до Диксона–острова на севере. Пароходы–то — они полвека скоро как ходят на солярке или на угле. А от тех поленниц вниз, к плёсу, устраивали удобные съезды. Тоже на всём протяжении от Диксона до Минусинска. Большая часть тех съездов цела ещё — не оплыла и лесом не заросла. Предки думать и работать умели!

Но конвой, — я не о нашем только. Я обо всех конвоях, которые за семьдесят советских лет перегнали по Енисею на каторгу и в смерть — миллионы граждан страны советов. Они все то ли подниматься по съездам ленилися? То ли новых побегов боялись? Но каждый раз каждый конвой зимнего этапа упорно и тупо заставлял измождённых голодом и стужею людей, — что тоже каждый раз по десять часов кряду торили тропу, — голыми руками обдирать по низу обрывов — у самого обреза реки — метровой наледью покрытые сырые лесины! И жечь в наших кострах мокрые их, и из–за того еле–еле тлеющие, ветки. Потому вода у нас до команды «стройсь!» закипать не успевала. И мы пили её с ночного мороза ещё холодной. Закипала она только у конвоя. Но для его костров женщины там же подбирали сушняк.

А поленницы стоят себе вторую уже сотню лет. Сохнут себе дальше, сухие, как скрипки Страдивари. И горят временами, белым весёлым пламенем в частых лесных палах…

С водою вечерами выдавался ломтик мёрзлого турнепса. Его на «пайки» рубили топорами. За разлетавшимися от того «щепками» шла настоящая охота. Утром — те же пол литра снежной воды. Тоже холодной — некогда было догревать, «людей расслабливать» — нас надо было быстро гнать дальше. До следующего, вечернего, ломтя турнепса.

Слабые замерзали. Их отстреливали.

С половины, примерно, енисейского пути, мама начала вставать. И, однажды, не стала — отказалась — ложится в кошеву: «Чем я лучше других?!». Её «заметили». И, однажды, — не знаю, как всё произошло — на тему эту дядьки мои, мальчишки, вспоминать и говорить стеснялись, даже когда выросли, — женщины, кормившие меня грудью, сговорясь, стали молоко своё сдаивать в туесок. И заставляли маму его пить. Ей стыдно было. Она плакала. Но нужно было выжить, ради меня хоть. Её заставили… И она стала пить дарёную ей Тёплую Жизнь…

…Или Вам нужны новые «шестые» доказательства Его Сущности?

Вечерами вся наша семья плотно нас с мамою обступала. Все выстраивались, наклонясь вперёд, друг к другу головами. Папа клал меня крупному Николаю Николаевичу на большие его руки. Тот вставал перед мамой. Все «смыкались», на манер эскимосского иглу, прикрывая нас. Папа разматывал тряпки, в которые я была завёрнута. Николай Николаевич растирал меня снегом — потом это спасало меня от простуд. Папа обмывал частью семейной порции «кипятка». И оба пеленал. Потом кто–то из женщин кормил меня — молока у мамы так и не появилось, пропало. Николай Николаевич заворачивал меня в ту же рвань — у нас даже нитки с иголкой отобрали! И передавал папе, который никому меня не доверял и весь путь нёс сам. Он и от санок не отходил, когда нас, по первости, везли. А потом нёс, когда маме стало лучше. А ночами спала я за пазухою у Николая Николаевича. У дедушки Коленьки…