Монолог Нины - [10]

Из привезенных живыми нашим эшелоном в Красноярск 1016 ссыльных — это из более–то двух тысяч(!), увезенных им с Украины — для этапа на север отобралось 822. Остальных увели и унесли куда–то. Но и без них возле зданий, у рельсов и по тёмным закоулкам станции валялись сотни умирающих. Или уже погибших от голода и холода, но ещё не убранных и не захороненных людей. А эшелоны с ссыльными всё прибывали и прибывали один за другим…

Самым непереносимым из всего, что прошли — через много лет вспоминал папа, — были раздирающие сердце картины расставания навсегда теряющих друг друга членов больших семей… Слава Богу, мама этого не видела. И не пережила. Она и после моего рождения с полмесяца пребывала в беспамятстве. И первая грудь, к которой я припала вскоре по выходе из вагона, принадлежала… проводнице отправлявшегося куда–то на восток рядом с пакгаузом стоявшего поезда. Она забежала со мной в свой вагон. Покормила меня. Поцеловала. И, — чуть не бросив меня на папины руки с подножки уходящего поезда, — навсегда, безымянной, исчезла в грохочущей вьюжной мгле. Успев спасти мою только что обретённую и уже истлевающую жизнь, но не успев назваться…

Боль этого исчезновения её во мне навечно. Скоро семьдесят лет. А я ночами без сна всё пытаюсь и пытаюсь найти в себе и представить лицо этой Женщины. Её глаза. Улыбку её — она же не могла не улыбнуться чуть живому комочку жизни, присосавшемуся к ней! Пытаюсь… И не могу…

Потом меня кормили грудью женщины из этапа по Енисею. И дальше. И даже уже на месте, в Удерее. Многие из них, когда не стали давать хлеб, потеряли младенцев — кого–то перед самым прибытием эшелона в Красноярск. И были с молоком. Но они, почему–то, — почему не знаю, — в сознании моём спасителями моими на отложились — хотя, конечно, именно они спасали и спасли меня! И я это тоже ношу в себе — это чудовищное не понимание их добра ко мне. Но всё равно, вырастая, думала почему–то только о той, о первой. Которая первая покормила меня и поцеловала. Это папа заметить тогда смог. Он сам говорил, что заметил. Но не отреагировал во время. И не кинулся узнавать имя той, первой, — проводницы. Тем не менее, за «толстокожесть» его не виню — за то, хотя бы, что не догадался спросить имя моей Главной Кормилицы, которая покормила меня и исчезла…

…Исчезла, не просто оставив жить. Но, — кинувшись со мною на свой поезд, — позаботилась, чтобы жила я и мама дальше: оттерев, она завернула–запеленала меня в новые простыни и обернула в несколько казённых одеял…

Папе не до сантиментов тогда было — он занят был мамой. А ей плохо. Она не приходила в себя — гибель маленьких сыновей добивала её. Когда наш этап двинулся из города к реке, и папа, обернув маму мешком, взял на руки, чтобы нести, случилось Второе за тот день Чудо: начальник конвоя — сам(!) — разрешил положить её со мною в одни из пару десятков кошовок, в которых лохматые лошадки везли запасённые в дорогу тюки с сеном для себя и еду для всех, и на которых в пути отдыхал конвой. Он даже сам укрыл маму и меня своим тулупом! А вот то, что нас не «разодрали», то, что нам разрешили выжить вместе или вместе умереть, было Первым Чудом…

Было Чудо Главное — наперёд помянутых. Но о нём — потом, как ни будь. Оно узнано было мною при обстоятельствах, для меня самых печальных…

И надо же тому было случиться — или Произойти — тот же конвойный начальник сказал кадровикам–покупателям: «Этих не трожте! Пущай вместях едуть». А ведь потом, на этапе, был зверь–зверем. Катом! Вот и пойми их.

Нужно ли после этого какое–то «шестое», — не вовсе корректное к тому же, — Кантово доказательство Его Существования?! Мне — нет. Мне не надо… и к чему оно мне, после того, как узнала через много лет о Главном Чуде, случившемся 25 марта 1931 года на станции «Красноярск–товарный!.

И вот, нас свели на самую середину широченного — до горизонта — Енисея. И погнали вниз. На север. Погнали по льду, укрытому трёхметровым снегом. Как мы шли? Самые сильные мужчины двигались впереди, временами сменяясь. Они ложились на наст. Сминали его. Топтали. Торили тропу. По сейчас не нахожу слов, чтобы правильно назвать и оценить этот невыносимо тяжкий и выматывающий силы труд. Потом, выросши, я сама так же торила тропу. Но то было в охотку — на охоте. Или по дичайшей случайности, когда ломались лыжи. Но ведь я сильной тогда была. И сытой! И торила не сотни вёрст…

А тут первый — Енисейский — участок пути, — 320 километров! Потом -Ангарою — ещё 260! Потому, один прошли за 23 суток. Другой — за 34. Шли по середине реки. Конвой сперва боялся массовых побегов. А высоченные берега–обрывы, — снизу, от самой реки, до верху — до матёрой, стеною стоявшей чёрной бескрайней тайги, — тоже сплошь заросли густым лесом. И, рванувшись, молодым и сильным можно было уйти…

На пятую или на шестую ночь пути — мело сильно, начиналась вьюга и тьма была — не проглянуть — несколько человек из этапа так и сделали — рванулись. И ушли. Николай Николаевич не спал и видел, как всё было. А было… что они, будто растворились в снегу… Накидали друг другу на спины снега и пошли друг за дружкою, по волчьи, след в след… Озверевший конвой метался, стрелял… А потом согнал нас всех в плотную толпу и так продержал до утра, пока не стало светло. А по свету, после поверки, выдернул в сторону семьи бежавших. И побил всех…