Монастырские утехи - [6]

склонил протопопа, всё ещё гневавшегося, смилостивиться и войти в дом, где всё и

разъяснилось. Поп был болен и ушёл на рассвете, попадья же подумала, что он — как и

собирался — в больнице. Но он не решился оставить работу, которую задумали всем миром

ещё среди недели.

— Хорошо, но служба? Ведь сегодня воскресенье! Как ты осмелился оставить народ без

божественной литургии? — гремел протопоп.

— Так ведь такое дело, ваше высокопреподобие, я-то всё равно не могу служить, едва на ногах

стою,— ответил греховодник.— Сговорился было тут с отцом Митрофаном, из монастыря,

чтоб он за меня отслужил. Ему и поминания принесли, и ладану да ещё полтора лея посулили.

Разве могло мне в голову прийти, что он не сдержит слова! — стонал поп, ломая руки.— Кабы

знать, я всё равно стал бы служить, даже если бы упал прямо в алтаре...

— Почему вечор не сзывал на службу?

— Так ведь я — сами изволите видеть — сильно больной был!

— А звонарь?

— Звонарь (которого здесь не было, и поэтому о нём говори что душе угодно), звонарь напился и

позабыл.

   Туда-сюда, в общем, поп повернул дело так, что виной всему — отец Митрофан из монастыря,

он-то и должен быть в ответе и искупить прегрешения. А так как еда не была ещё готова —

попадья ведь тоже хворала,— то отцу Болиндаке удалось направить стопы протопопа в

монастырь, он был неподалёку, куда они и попадали как раз к обеду. У монахов за оградой

пруд, и они варят чорбу из рыбы и подают сарамурэ[3] с перцем — оближешь пальчики!

   И чтобы замолить все свои грехи, поп Болиндаке, исцелённый чудесным образом от

соприкосновения с его высокопреподобием, запряг свою прекрасную белую кобылу. Кобылу

звали Лиза, и была она знаменита на всю округу, а сам поп на неё молился. Он держал её

взаперти, за семью замками, будто наложницу, и берег как зеницу ока. Запрягая кобылу, он

рассказывал его высокопреподобию, как воры раза три или четыре пытались её выкрасть. Вот и

на прошлой неделе взломали конюшню. С тех пор при ней в яслях спит сторож.

   И в самом деле, кобыла была отменная: тонкая, нервная морда, глаза большие, горящие и

умные, нос словно точеный, дрожащие ноздри, шея напруженная, как тетива, мощная грудь

выпячена, живот подтянут, бабки тонкие, точно перетянутые, и маленькие копыта, которыми

она то и дело била в нетерпении. На ходу корпус её будто вытягивался, и она распластывалась,

что борзая. Одно удовольствие было смотреть с козел, как играла она мускулами крупа —

ровно танцевала и бежала будто своей волей...

— Но-о, Лиза! — любовно понукал её поп.— У воров она всегда на примете. Да и я не плошаю:

если что — она и со мною в комнате поспит,— исповедовался Болиндаке протопопу.— Потому

что днём ворам из-за детей дорога заказана. У меня детишек пока что семеро. Выходит, помимо

меня, четырнадцать глаз и ещё четырнадцать ушей.

— Ну, с разбойниками ты не связывайся,— насторожился старик.— Вот хотя бы теперь — едешь

один. Нет чтобы взять с собою мальчонку.

— Э, если богу угодно, ещё засветло будем дома. Перекусим немного — к тому-то времени

попадья уж чего-нибудь приготовит — да и спать, а завтра в котором часу велите, ваше

высокопреподобие, будем где пожелаете.

— Да где ж ещё? У отца Георге...

— У отца Георге, в Скулени? Чего проще! Туда езды не больше часу с половиной. — И мысленно

он сказал себе: «Ну, я ему, отцу Георге, тоже приготовлю гостинец, какой мне этот негодник

поп Влад преподнёс.— И поп послал проклятие своему неверному собрату.— Пускай ему

протопоп как снег на голову свалится, да и этому старому хрену будет наука, чтоб не совался к

людям без предупреждения...»

   Обогнув дубовую рощу, спустились в ложбину и взяли направо по проселку, заросшему по

обочинам кустами шиповника в цвету, увитыми хмелем и чудо-цветом. Вдали, защищённый со

всех сторон холмами, засаженными виноградом, выглядывал из-за зелени монастырь: белый

ковчег — церковь — в хороводе келий.

   Здесь новая нежданная напасть. Тяжелые ворота из тёсаного дуба на замке. Постучал поп

концом хлыста, постучал протопоп — ещё нетерпеливее своим посохом, звали, звали, кричали,

кричали, даже бросали камни — никого. Ну просто мёртвое царство. Поп уж надежду потерял

сунуться со своей белой кобылой и красной камилавкой протопопа в ворота и повернул вдоль

высокой, точно крепость, монастырской стены до заднего проулка, через который проносили

сено, проезжали телеги с дровами, подвозили бочки с вином к погребку. Здесь они нашли

решётку из тонких планок, тронешь пальцем — откроется.

   И вот они уже во дворе, и на них, шатаясь, надвигается отец привратник в заплатанном кафтане

и монашеском клобуке на взъерошенных волосах, готовый их растерзать. Счастье ещё, что в

каждой руке у него по оплетённой полной бутыли, а на голове — третья, и того тяжелее.

— Чего вам здесь надо, воровское отродье!

   Протопоп покраснел как рак и поднял посох наподобие щита. Поп схоронился за спиной

кобылы.

   Но тут как раз у входа в погреб, что под монастырской гостиницей, показался игумен Иоасаф,

который, едва завидев протопопа, подбежал к нему, обнял и радостно поцеловал в лоб, в

подбородок и в плечи — точно крестом осенил. Был отец Иоасаф очень весел, и от него пахло