Монастырские утехи - [7]

добрым вином. Увидев такое, показался и поп из-за кобылы и тоже удостоился

крестообразного приветствия поцелуями.

— Пожалуйте наверх! — И хозяин повёл их чуть ли не в обнимку.

— Отец протоиерей пойдет. Мне-то нельзя,— сказал священник, озирая двор.

— Почему?

— Я кобылу одну не бросаю, украдут её. Пока не найду, где её запереть или человека какого-

нибудь посторожить, мне нельзя ступить и шагу.

— Ничего, батюшка, это я устрою.

   И игумен приказал отцу привратнику не отходить от животного, ибо ответит за него головой.

Через мгновение они уже поднялись в гостиницу.

— Вы ели?

— Какое! Умираем с голоду. — Протопоп раскрывал рот, как рыба, выброшенная на берег.

   Игумен ударил в ладоши.

— Принесите нам закуски... Не посетуйте, вы застали нас врасплох,—оправдывался он. — Мы

сами тоже не ели. Вот уже три дня, как мы разливаем вино в погребе — май месяц, и оно,

проклятое, забродило, и так в трудах мы позабыли о нуждах телесных.

— Служили сегодня? — озабоченно спросил протопоп.

— Там, внизу, в погребе,— со святой невинностью ответил игумен,— ведь бог не в одном только

месте, он повсюду.

— Да как же это так?!

— Прочли несколько молитв и поклонились смиренно.

— Среди бочек?

— Бочки, они тоже драгоценную кровь Христову сохраняют,— разъяснил игумен.

   Протопоп, оторопев, не сказал ни слова... тем более что прибыли закуски. Удивление он

проглотил вместе с несколькими кусками сыра. Затем воспоследовали крутые яйца, нарезанные

ломтиками, копчёный окорок, пастрама из ягнёнка, брынза, свежее масло, копчёности, свиная

колбаса с чесноком... И всё это омывалось цуйкой из садов святого монастыря.

   По мере того как протопоп утолял голод, мягчал и его гнев, который, видно, возрос от пустоты

в желудке.

— А что, если, пока приготовят настоящий обед, нам всем спуститься в погреб? Там ещё

осталось разлить бочку рубинового. Вся братия внизу, не покидать же их, несчастных...

   Гости с радостью согласились. Взяв остатки провианта, процессия бодро протиснулась сквозь

узкий вход в погреб. Здесь при свете коптилок монахи, подоткнув свои рясы и засучив рукава, с

котелками, горшками и деревянными ковшами в руках, пошатываясь, бродили от бочки к

бочке. Уже у самого входа ударял в нос, душил, проникал до самого мозга костей винный дух,

пьянящим паром висевший в спёртом, пронизанном плесенью воздухе.

   Протопоп, задохнувшись, остановился.

— Смелее,— подбадривал его отец Иоасаф.— Это только вначале тяжко, а потом

привыкаешь и нравится.

   Так оно и случилось. Протопоп привык вскорости, как будто бы родился там, среди бочонков

вина. Захмелев, стал и он тоже слегка пошатываться.

— Что это, отец игумен? Я понимаю, ваше высокопреподобие, вы здесь уже три дня занимаетесь.

Но я ведь и десяти рюмок цуйки не выпил...

— Тому виною глубина и застоявшийся воздух,— разъяснил хозяин.— Вы не пьяный и не

думайте, будто мы все здесь пьяны. Просто захмелели от винных паров, которые вдыхаем, они

во сто раз крепче вина, принимаемого внутрь. А как выйдем на свежий воздух да отведаем

жирной пищи — так сразу в себя придём, не успеешь прочесть «Отче наш» — и не узнать

тогда, что с нами было.

   Протопоп, поверив, отдался на волю дурманящих паров и попечению игумена, который

потребовал солидной пищи и устроил там, под землей, весьма приятную пирушку, попробовав

кое-что из запасов, какие были наверху. Так, прямо стоя, отведали они голубцов из свинины с

кислой капустой, которую монахи держали в погребе в забитых бочонках, и потому она не

портилась до самого липеца, то есть до июня месяца; жаркого из свинины, вымоченной в

уксусе со специями, а потом зажаренного на гратаре; колбасы, свежей, как утренняя роса, и

прекрасной мамалыги — не слишком жидкой и не слишком густой, какую умела готовить

только та проворная девица, что служила у святой Пятницы[4]. Всё это запивали вином из

глиняных кружек.

   В полдень, веселые, вышли они на свет божий и сели за настоящий обед, поданный в большую

трапезную.

— Теперь закусим и мы как полагается,— вздохнул игумен и посадил протопопа на

противоположный конец стола, а монахов разместил по обе стороны.

   Отец привратник, призванный колоколом, дабы не нарушить приказа, привёл кобылу к окну

трапезной, чтобы была она на виду у хозяина и чтобы за ней следили и защищали её все святые

отцы разом. Кобыла всунула свою умную морду в окно и заржала, словно что-то проворковала

хозяину. Ей привязали к морде мешок с овсом, чтобы у неё не текли слюнки.

   Как раз кончили молитву и собирались приняться за еду, когда, посчитавши, с испугом

увидели, что их тринадцать — иудино число.

— Нельзя! Надо найти четырнадцатого,— решил игумен.

   Только откуда его взять? Они вертелись по комнате, тщась отыскать четырнадцатого.

— Сними со стены икону Спасителя, поставим её на стул, а перед ней — прибор, как в Кане

Галилейской,— предложил в конце концов отец Минодор, румяный женоподобный юноша,

баловень игумена.

— Замолчи, дурёха!— одёрнул его игумен.— Во времена брака в Кане Галилейской Иисус был во

плоти и ходил среди людей. Теперь же он наш бог и нас накажет!

   Женоподобный не унимался, он продолжал, опустив длинные мягкие ресницы: