Момент Макиавелли - [258]
Конфликт между гражданской добродетелью и секулярным временем служил одним из главных источников западного осмысления историчности человека; но в то же время постоянное воспроизводство этого конфликта — во многом связанное с заботой о моральной устойчивости человеческой личности, — способствовало утверждению домодерного взгляда на историю как на отход от норм, определяющих устойчивость добродетели, а значит, как на неизбежно лишенную созидательности энтропию, если только она не приводит к Тысячелетнему Царству или к утопии. Когда мы говорим об историзме, мы имеем в виду как попытку вовлечь личность и ее моральную целостность в движение истории, так и стремление изобразить историю как порождающую новые нормы и ценности. Основополагающая сила историзма заключается — или заключалась, поскольку астронавты и экологи работают над тем, чтобы снова замкнуть круг, — в ощущении секулярной творческой силы истории, ее прогрессивной способности вызывать непрерывные качественные преобразования в жизни человека; но парадокс американской мысли — а также сущность мысли социалистической — заключается в постоянной моральной критике того, как это происходит. С одной стороны, гражданский идеал добродетельной личности, не испорченной специализацией и преданной социальному целому во всем его многообразии, сформировал важный компонент марксистского идеала той же личности как ожидающей искупления от отчуждающих эффектов специализации[1348]. С другой стороны, социалистические и революционные устремления часто оборачивались неудачей по той — среди прочих — причине, что грозили «заставить людей быть свободными», вовлечь их в историю или в политическую и историческую деятельность без их согласия. Консерватизм предполагает отрицание активизма, того, что сфера vita activa совпадает с пространством общественной жизни. На этом этапе наше исследование конфликта между добродетелью и коммерцией может внести свой вклад в консервативную графу книги бухгалтерского учета, которая позволяет без ущерба закончить историю, завершившуюся в глубоко контрреволюционный момент времени.
В конечном счете идеал добродетели весьма навязчив; он требует от человека участвовать в res publica, угрожая его моральному бытию, а когда само существование республики во времени находится в опасности, то он вынуждает индивида участвовать и в истории. Мы обнаружили области мысли XVIII века, где частичный отказ от гражданской жизни в пользу коммерции означал бунт против добродетели и ее репрессивных претензий; республика требовала от человека слишком многого, ожидая от него аскезы и автономии, участия и добродетели, в то время как коммерция и искусства, разнообразившие жизнь, предлагали ему мир Перикла вместо мира Ликурга, выбор которого стоило оплатить частичным принятием коррупции. «Либерализм», который некоторые теперь связывают с обеднением, тогда не казался таковым. Однако уже было известно, что большое разнообразие для одних оборачивалось узкой специализацией для других, и социалистическая традиция продолжала бороться с поляризацией богатства и нищеты в этой форме.
Если отступить еще немного назад, станет ясно, что первенство политики — и идеала гражданской добродетели, уже несущего в себе классическую амбивалентность справедливости и войны, добродетели и virtù, — в мысли раннего модерна проявилось в виде христианской ереси. В мире, который определялся мыслью civitas Dei Августина, это означало, что человеческая природа оказывалась политической и могла быть усовершенствована в рамках исторически конечного действия; и амбивалентность saeculum, вновь возникшая таким образом, остается двусмысленностью человеческого действия в истории. Для христианина первенство политики возможно только при кощунственном допущении, что некоторые civitas saecularis[1349] являются civitas Dei. Древний грек рассуждал бы еще проще; ему показалось бы, что каждая человеческая добродетель имеет свою чрезмерную форму [hubris], и эта гражданская или политическая добродетель не стала исключением. Существует свобода отвергать моральные абсолюты, пусть даже речь идет о полисе и истории — или даже о самой свободе, когда нам предлагают видеть в ней абсолют.
