Момент Макиавелли - [256]
Можно сказать, что Гражданская война и революция, охватившие англоязычные части Атлантики после 1774 года, включали в себя продолжение, в большем масштабе и с большей остротой, той дискуссии Августинской эпохи, которая сопровождала финансовую революцию в Англии и Шотландии после 1688 года, а после 1714 года привела к установлению в Великобритании парламентской олигархии. Страх перед наступлением коррупции побудил американцев восстанавливать в республике добродетель и отвергнуть парламентскую монархию, которая, по общему мнению, была в некоторой мере неотделима от коррупции; а противостояние добродетели и нравственной порчи и составляет момент Макиавелли. Британия, наоборот, придерживалась курса, на который радикальные инакомыслящие внутри традиции вигов не оказали никакого влияния. Когда правительство возглавляли Норт, Рокингем и Шелбёрн, в политических кругах не сомневались, что формой правления останется парламентская монархия; вопрос состоял лишь в том, лучше ли воевать против колоний или отказаться от них, чтобы ее сохранить[1331]. Хотя в период кризиса 1780–1781 годов голоса, представляющие идеологию «страны», звучали громко и угрожающе[1332], позиция «двора» относительно государственного устройства Британии не подвергалась серьезной опасности. В отличие от американцев, ориентировавшихся на модели неохаррингтоновского толка, британцы, приученные «придворной» идеологией, что их приверженность добродетели была не так сильна, не предпринимали попыток революционного rinnovazione, не считали утрату империи признаком необратимого заката и всего через несколько лет смогли вступить в новую долгую эпоху европейских войн, профессиональной армии и инфляционных банковских операций. Питт-младший, возможно, и напоминает Гамильтона, но своего Джефферсона в Британии не оказалось. Начавшаяся демократизация строилась по средневековой схеме: структура, возглавляемая королем и парламентом, расширялась, включая в себя новые категории членов совещательных органов и представителей.
Как следствие, за обретением американцами независимости последовало довольно быстрое расхождение политических языков, на которых говорят две основные культуры отныне расколотой Атлантики. Кристофер Уайвилл, Ричард Прайс и Джон Картрайт действительно рассуждали в терминах коррупции и обновления, мало в чем отличаясь от своих американских современников[1333], и «старая коррупция» оставалась мишенью радикальных реформаторов чуть ли не вплоть до эпохи чартистов. Впрочем, «Фрагмент о государстве» (Fragment on Government) Иеремии Бентама — в котором, как показывают выпады против Блэкстона, автор стремился отказаться от языка как идеологии «двора», так и «страны», — как и «Декларация независимости», написан в год первой публикации «Богатства народов» и смерти Юма; а к 1780 году Эдмунд Бёрк понял, что мысль XVIII века о нравах и обычаях можно переформулировать на языке нормативной древности и древней конституции XVII века, и выступил против макиавеллиевского понятия ridurre, а позже и прав человека[1334]. И апеллирующий к давнему обычаю консерватизм, и радикальный утилитаризм — ведущие свою родословную скорее от идеологии «двора», нежели от идеологии «страны» — могли способствовать ослаблению влияния короны, но и тот и другой оказались безгранично далеки от американского идеала республиканской добродетели.
Так, можно написать историю — хотя и не в этой книге — о том, как на протяжении пятидесятилетия, последовавшего за революцией в Америке, британская мысль разошлась с американской, равно как и с неоклассицизмом Августинской эпохи. Ироническим аспектом этой истории стало бы описание того успеха, с которым парламентское законодательство Викторианской эпохи приступило к устранению той коррупции и ее образа, который у всех людей являлся (а в случае американцев остался) навязчивой идеей. В этом отношении Британия могла чувствовать и действительно чувствовала себя вознагражденной, пусть и ценой разрыва атлантического и англо-ирландского единства, за то, что предпочла парадигму парламентского суверенитета республиканскому равновесию; американцев, сделавших республиканский выбор в пользу обновления добродетели, упорно волновала угроза коррупции — и, можно сказать, не без оснований, причем все более веских. Их политическая драма продолжает (одновременно утонченно и грубо) подтверждать суждения Полибия, Гвиччардини, Макиавелли и Монтескьё, поскольку определяет коррупцию как заболевание, свойственное всем республикам, которое невозможно излечить одной лишь добродетелью. В мелодраме 1973 года продажность Агню выражает это одним способом, а характерное для Эрлихмана более сложное и бескорыстное недопонимание связи между реальностью и моралью власти делает это иначе
