Момент Макиавелли - [255]

; и когда в третьей четверти ХX века Азия явно отвергла Америку, это повлекло за собой ощутимый кризис самооценки, вызвавший (в который раз) чувство, что восстановленная невинность и возрожденная добродетель утрачены навсегда, поэтому национальная иеремиада звучала особенно горько. Когда американцы (как это происходило по меньшей мере с 1898 года через регулярные интервалы времени) упрекали себя в «тирании свободного народа» и навязывании империи добродетели тем, кому не суждено стать ее полноценными гражданами, в этих упреках отчетливо различима макиавеллиевская интонация[1327]. Но примечательно еще, что эта иеремиада время от времени принимает форму спора с самой Конституцией, а недавно — и форму полемики с «локковским консенсусом», политикой практического приспособления и политической наукой об эмпирическом изучении поведения, которые вместе считаются — хотя и без достаточных оснований — изначальной основой республиканского здания и причиной того состояния дел, которое оплакивается как коррупция. Напряжение между политической практикой и ценностями, которым она должна соответствовать, иногда настолько нарастает, что американцы теряют всякое удовольствие — обычно им свойственное — как от практики, так и от размышлений о политике в духе Мэдисона. Язык практики не являлся республиканским в классическом смысле слова, но использование языка мифа и метаистории обеспечило повторение дилемм добродетели и коррупции, впервые сформулированных в XVIII веке; и то, что часто воспринимается как спор с Локком, на деле является спором с решением, которое этим дилеммам предложил Мэдисон. Американские политологи полагают, что в настоящее время они переживают «постбихевиористскую революцию»[1328], но язык этого направления выдает в себе плач Иеремии. Пост-иеремиадная революция в области идеологии была бы в каком-то смысле более радикальной. Она возвестила бы об окончании момента Макиавелли в Америке — то есть завершении спора с историей в ее специфически американской форме. Что принесла бы такая перспектива, представить сложно: в настоящий момент есть не вполне определенные свидетельства, указывающие в направлении различных форм консервативного анархизма, — но конец, кажется, еще не наступил.

IV

Американская культура печально известна множеством мифов, многие из которых возникли в результате попытки избежать истории, а затем начать ее заново. Исследователи, изучавшие их распространение, обычно согласны, что пуританский обет возродился в договорной теории Локка, так что сам Локк оказался в роли ангела-хранителя американских ценностей, а конфликт с историей предстал как неустанная попытка бегства в дикую местность, где можно было бы воспроизвести эксперимент Локка, основав общество «естественных людей»[1329]. В предлагаемой здесь интерпретации на первый план выходит не Локк, а Макиавелли; мы указываем, что республика — понятие, позаимствованное у гуманистов эпохи Возрождения, — являлась подлинной наследницей обета, а иеремиада возродилась и стала обозначать страх перед коррупцией. Речь идет о том, что само основание независимой Америки воспринималось и утверждалось как событие, происходящее в момент Макиавелли — и даже в момент Руссо, — когда хрупкость эксперимента и двойственность положения республики в секулярном времени чувствовалась гораздо живее, чем это ощущалось с позиции Локка.

Основание республики, согласно этой трактовке, представлялось не просто как возврат к природе — хотя Кревкёр и утверждает обратное, — а как двойственный и противоречивый момент в диалектике добродетели и коррупции, знакомой большинству искушенных умов XVIII столетия. Бегство от истории к природе действительно имело место, и о нем говорили многие американцы революционного периода вскоре после Войны за независимость — а с меньшими основаниями и многие поколения историков вплоть до сегодняшнего дня — как о бегстве от Старого Света, от бремени церковного и феодального прошлого («каноническое и феодальное право» Адамса). Впрочем, анализ коррупции показывает, что речь шла о бегстве не только от древности и прошлого, но также от модерности и будущего, не только от феодальной и папистской Европы, но и от торговой Британии вигов — наиболее агрессивного «нового» общества в середине XVIII века; равным образом природа, к которой американцы поспешно бросались, была не просто пуританской, локковской или идиллической сельской первозданностью, а vita activa, в которой человек как zōon politikon мог удовлетворить свою натуру, но которую со времен Макиавелли все труднее оказывалось примирить с существованием в секулярном времени. Поскольку в неохаррингтоновской трактовке момента Макиавелли суеверия, вассальные отношения и спекуляции с бумажными деньгами могли быть замечены и решительно осуждены, прежняя и новая интерпретации коррупции соединялись в единое представление. Поскольку американскую республику можно помыслить в терминах rinnovazione в Новом Свете, то естественно, что бегство от коррупции виделось как акт бегства от прошлого в целом; и это создавало иллюзию движения к природе, будущее которой не угрожало человеческими проблемами и которая, как казалась, находилась вне истории. Однако это привело к серьезному искажению истории, которое вылилось в решимость американских исследователей, следующих этой тенденции, даже сегодня уравнивать Британию с Европой, а империю вигов со Старым порядком (