Момент Макиавелли - [259]

Послесловие

I

У этой книги, вышедшей в 1975 году, оказалось достаточно читателей, чтобы обосновать ее переиздание. Как следствие, необходимости в новом предисловии не возникло. Текст, завершенный в 1975 году, способен сам говорить за себя, и попытка приспособить его к требованиям новой эпохи привела бы лишь к ненужной путанице. Однако теперь, когда в 2003 году новые читатели получили возможность ознакомиться с моим трудом и составить о нем собственное мнение, возможно, было бы интересно и даже ценно, если бы я рассказал, как его восприняли, какую полемику он вызвал и какое значение книга имеет для автора через тридцать лет после появления ее замысла. (Я начал писать ее в Университете Кентербери в Новой Зеландии, закончил в Университете Вашингтона в Сент-Луисе, а опубликована она была уже после моего перехода в Университет Джонса Хопкинса в 1974 году.)

Заглавие «Момент Макиавелли», как я уже писал в предисловии, предложено моим другом Квентином Скиннером еще до того, как он стал профессором политических наук или профессором королевской кафедры истории в Кембриджском университете, и до того, как он принял участие в исторических и философских спорах, позднее разгоревшихся вокруг книги. Подобно двухтомнику Скиннера «Истоки современной политической мысли» (The Foundations of Modern Political Thought), изданному в 1978 году[1350], «Момент Макиавелли» задумывался как попытка продемонстрировать исторический метод, который приписывается «Кембриджской школе». О ней существует обширный корпус методологической и теоретической литературы[1351], к которому я сейчас мало что могу добавить, разве только, пожалуй, замечу, что, хотя эта «школа» ассоциируется со стремлением поместить тексты в тот контекст, в котором они написаны, в «Моменте Макиавелли», кроме того, прослеживаются судьбы текстов и дискурсы, которые они, как можно предположить, порождают при переходе из одного контекста в другой по ходу движения истории от XVI столетия к XVIII-му, от Флоренции к Англии, Шотландии и Америке эпохи Войны за независимость. Кто-то назвал бы это «историей идей», но ни сам термин, ни его коннотации, на мой взгляд, не передают адекватно сути того, чем я занимался и занимаюсь; в этой книге исследуется история как в диахроническом, так и в синхроническом срезе.

Как следствие, слово «момент», изначально предложенное Скиннером, приобрело несколько смыслов, хотя и необязательно тех, что имел в виду он. «Момент» может относиться — как я писал в предисловии к первому изданию — к историческому «моменту», когда Макиавелли появился на сцене и изменил структуру политической мысли, или к одному из двух идеальных «моментов», описанных в его произведениях: когда представляется возможным становление или основание «республики» или когда процесс становления связывается с ощущением непрочности и предчувствием кризиса в истории, к которому он принадлежит. Я полагаю, что эти два момента неразрывно связаны между собой; «момент Макиавелли» возникает тогда, когда республика оказывается вовлеченной в исторические конфликты или противоречия, которые она порождает или с которыми сталкивается. Я стремлюсь показать, что политическая мысль раннего модерна в значительной мере, хотя и не полностью, была переживанием и выражением этого «момента».

Таким образом, в книге рассмотрена сложная и иногда противоречивая история, включающая в себя не только конфликты и взаимодействие между враждующими системами убеждений, но также внутренние противоречия и рефлексию, свойственные им самим. Она написана сложным языком и содержит множество отступлений, поэтому читать ее непросто; в свое оправдание могу сказать лишь, что ее сюжет не был задуман как легкий для восприятия; пытаться прояснить его означает скорее указать на его сложность, а не стараться упростить. Однако причиной споров, вызванных этой книгой, часто (не скажу — всегда) являлось не просто замешательство, а нежелание согласиться с ее базовой предпосылкой: присутствием «республиканских» ценностей в истории раннего модерна и их постоянного конфликта с другими ценностями, которым они иногда противопоставлялись или с которыми заключали вынужденный союз. Некоторым историкам, ряду политологов и многим из тех, кто изучает «либеральные» или «американские» ценности, «республиканское» толкование гражданской жизни казалось слишком неудобным, и они пытались оттеснить его на второй план. Поэтому критика моей собственной работы во многом объяснялась стремлением указать, что я приписываю «республиканизму» большее значение, чем он на самом деле имел, и продемонстрировать, что его роль была менее значимой, нежели та, которую я, как предполагается, ему приписываю. Некоторые из этих критических высказываний неизбежно оказывались расплывчатыми и беспорядочными; критически настроенному читателю — которому автор, разумеется, всегда рад — следует напомнить, что не любая критика одинаково хороша, и автор вправе ожидать от него ясного понимания того, что он хочет сказать.

Многие ценные для меня наблюдения о «Моменте Макиавелли» — подчеркну, что имелось много откликов, к которым не относится озвученная выше отповедь, — исходили главным образом из параллели между этой книгой и «Кризисом раннего итальянского Ренессанса» (