Молоко волчицы - [230]

Из черепа выползла змея, нежится на первом солнце. Внезапно выпустила раздвоенный язычок, поплыла по роднику, опустилась на дно, смешалась окраской с малахитовыми камешками — к колесам подошли люди. Отбросили кости, покатили останки арбы наверх. Дмитрий Есаулов увидел на колесах свою фамилию, вспомнил арбу отца, и тогда Мария и Спиридон Васильевич предположили, чьи это кости.

Спиридон сложил в мешок останки брата и отнес в родовую могилу, как оклунок с зерном или картошкой, на плече. Гадает Спиридон, как погиб брат, и смотрит на старый родник, на сухой, закостеневший пень. Тут купались они, сидели в саду. Вот — вспоминает — пробился звонкой головой родниковый ключ, побежал к речке, серый пень вернулся в зеленую иву, скелет одевается плотью, в арбу с новыми колесами впряжены меднорогие быки. Глеб встает от родника, вытирает губы, поправляет кнут за голенищем, прыгает на ярмо, держась за рога быков, ступает по их спинам и, ухватившись за гнет, взбирается на воз свежего шелестящего сена. Заскрипели, запели колеса, скрытые наполовину цветами и травами. Смотрит Спиридон вслед призрачной арбе, вслед прошлому, вспоминает брата, и вот так все кончилось — сумкой серых костей…

А прах Михея перевезли на пушечном лафете и под артиллерийский салют опустили в могилу Коршака. Посмертно Михея наградили орденом Ленина. Старый памятник с изображением первых коммунистов восстановят. К сожалению, через двадцать лет он покажется новым людям бедным и примитивным, его снесут и поставят несколько помпезный мраморный обелиск, расширив площадь и сменив ясени, на которых Шкуро вешал красных, вечнозелеными туями и елями.

Жена и дочь Спиридона убереглись. Встречался он и с Марией, но встреч этих боялся — в ту весну Мария вместе с другими бабами пахала на себе и коровах: зрелище страшное, хоть и не отмеченное в иске, предъявленном гитлеровцам.

Иван Иванович отремонтировал арбу, сделанную его отцом. Возили на ней лес с гор, делали фургоны. Тракторов не было. Хлеборобам приходилось действовать снарядом библейским. Огонь и металл служили смерти. Землю пахали танки и самоходки. Жизни служило многотерпивое дерево.

Следующей весной колеса развалились окончательно и валялись в канаве.

Настал ликующе-трагический День Победы. Войне конец и конец надеждам на воскресение из мертвых, конец надеждам на ошибку в извещении. Часа в четыре утра станица и город раскололись залпами. Палили из всего наличного оружия — от гаубиц до берданок: получена весть о полной и безоговорочной капитуляции Германии — финал плана «Барбаросса». Раздались крики, песни, стоны, рыдания, смех. Комендант города, старый, чопорный, еще царский офицер, пришел к директору рынка и самовластно, под дулом «ТТ», приказал выкатывать из подвалов бочки с вином, а денег с людей не брать. Никто коменданта не осудил — он отделался замечанием — в истории России такой день был один со времен татаро-монгольского ига.

В этот день Спиридон Васильевич шел в группе офицеров, открывающих парад, с поверженным немецким флагом. Потом пил с офицерами. Блистая золоченой грудью, хвастал, что и его сыны молодецки били немца, всем показывал вырезку из газеты, что дал ему Михей, в которой рассказывалось о подвиге Героя Советского Союза Василия Спиридоновича Есаулова.

— Под Москвой лежит! — гордился отец. — Гвардии сержант. Другой орел, Сашка, повыше будет чином, капитан бронетанковых войск, кавалер пяти орденов и семи медалей! Посылки присылал из Восточной Пруссии, а теперь должно, вернется со дня на день.

Молодые офицеры уважительно чокались с партизанским полковником. Под вечер загулявший казак побеседовал с греком, продающим жареные семечки, и встретил почтальона-горбуна.

Когда Спиридон еще бегал мальчишкой по пыльным улицам, выменивая гусиные яйца на лакомые кружочки мороженого у кондитера-тележника, грек уже сидел на Пьяном базаре перед ситом с семечками и двумя стаканами, большим и маленьким. Уже тогда он был немолод. Желудевое, иссеченное морщинами лицо, черные руки и заросшая белой шерстью грудь. Прошло полвека. Грек продолжал сидеть на том же месте. Только один стакан оклеен по трещине бумагой. Все волны и бури пронеслись через него, и он не заметил их. Удивительно, что птицы не свили гнезда в его волосах.

Почтальон-горбун с незапамятных лет ежедневно обходил улицы с тяжелой сумкой письмоносца. Никто не помнил его молодым, не замечал в нем перемен. Будто шел он вне времени. Имя его не осталось в истории, но каждый день творил он подвиг марафонского вестника, навьюченный газетами и письмами, в которых писали о подвигах, любви, ненависти и заблуждениях. Горбун с выпяченной грудью свершал свой бег с точностью маятника, не болея, не бывая в отпуске. Наверное, много раз успел бы обойти земной шар. В мирные годы ему часто выносили чарку и бутерброд, он не отказывался, брал и чаевые, расспрашивал в тени яблонь и акаций о детях и внуках, что разбрелись по белому свету в поисках счастья, — и все равно к обеду успевал разнести почту.

В годы войны горб его словно вырос. Теперь он был и вестником смерти — сумка несла непомерное бремя коротеньких извещений.