Молоко волчицы - [228]

Спиридон и Дмитрий не хотят стоять рядом, набычились друг на друга. Вражда совхоза «Юца», где жил Спиридон, и колхоза имени Тельмана началась еще в пути. Командир доказывал, что скот совхозный, в крайнем случае пополам с колхозом, а зоотехник настаивал гнать коров в колхоз. Игнат и женщины — Иван не вмешивался в большие дела — приняли сторону зоотехника: колхоз беднее совхоза. Спиридону все равно, куда гнать коров, но спор распалил его, и он в сердцах сказал загребущему племяннику:

— Ты бы все захапал, как твой отец, порода такая чертова!

— Есауловская порода! — ответил Митька.

— Язык у тебя длинный, артист! Есауловы разные! А ты хам бешеный! И пуля такого дурака не взяла!

Председатель колхоза начал митинг. Более ста коров, пятнадцать пар рабочих быков, три бугая, десять коней — целое богатство для разоренного хозяйства.

— Девять коней! — поправил Игнат, его жеребец не колхозный, а лесничества.

Люди выступали и выступали — накипело за время оккупации. Подвиг семерки вырастал с каждым оратором. В довершение всего полковник показал народу немецкий, снятый с Эльбруса флаг.

И вот они, хмурясь, пожали руки. Игнат вернется в леса — отбирать топоры и веревки у баб и ребятишек, которых холод погонит за дровами. Крастерра станет секретарем горкома комсомола. Дмитрий, Нюся, Люба уже дома, в колхозе. Иван определится кучером в стансовет. Спиридон Васильевич доложится, почему не в тюрьме, и начнет последний, спокойный этап жизни. Каждому дадут по корове — Игнат и Крастерра откажутся, а Спиридону и персональную пенсию как почетному колхознику. Всех их наградят орденами и медалями — Славы, «Партизан Великой Отечественной войны» и «За оборону Кавказа». Потом все получат «За победу над Германией». Было восстановлено звание георгиевского кавалера — и Спиридон носил еще четыре креста, добытых в первую войну и чудом сбереженных женой. Немецкие кресты таскал в кармане.

За обилие наград Спиридона Васильевича до конца жизни будут называть полковником.

Ну, вот и весь рассказ о казаках нашей станицы. Но когда я останавливался здесь, меня просили продолжить, что было дальше, интересуясь и казачьей стариной; уже позолоченной временем.

«Я пил — и думою сердечной Во дни минувшие летал, И горе жизни скоротечной, И сны любви воспоминал»[21].

П р е д а н ь я   с т а р и н ы   г л у б о к о й,

элегий песенный полет,

я помнил вас, хранил до срока,

и час пробил — как мой пробьет:

 все уплатив по звездным ссудам,

что брал, молясь одной звезде,

хочу уйти пустым сосудом,

оставив зерна в борозде.

Так оставляли мои предки

в земле родной и честь, и прах,

когда станицы были редки

в суровых, словно смерть, горах —

у медных скал, в лесах зеленых,

среди лазоревых лужков…

Немало шкур сползло соленых

с ладоней пришлых мужиков.

Пригнали нас с раздольной Волги

к порогу ада — на Кавказ.

Болота, кручи, змеи, волки

да в небесах Эльбрус-алмаз.

Боролись. Гибли. Обживались.

Станицу строили в глуши.

Вокруг станицы волновались

шумящим морем камыши.

Из камышей вставало Солнце.

 А также с визгом   и л ь   а л л а х

из камышей летели горцы

на злых и тонких скакунах —

на русский стан, дать русским сдачи,

арканить баб, бить наповал…

Передовой пикет казачий

сигнальный выстрел подавал.

И, резво покидая степь,

бегут мужички вязкой тиной —

с детьми, узлами и скотиной —

во храм, где на воротах цепь.

Бегут с недопеченным хлебом,

недоварив в котлах обед.

И поп мужик служил молебен

о даровании побед.

И бабий крик разноголосый

 мял мощный колокола гуд.

А мужики, бросая косы,

на горцев с пиками идут.

Так стал переселенец сельский,

когда стояли биваком,

сын Старицких, мужик расейский,

заядлым терским казаком.

Теперь он не подвластный мерин:

 терпи — и будешь атаман.

Тогда казак себе отмерил

две балки, рощу и лиман.

Зажил уверенно и мерно.

Как тесно стало им в избе

с подругой лет, Маланьей верной,

он хату выстроил себе,

с весны ломая синий камень.

Темна светелка и тиха,

мол, не красна хата углами,

а пирогами. Петуха

и кошку первыми — обычай —

пустили в хате походить.

Явился поп в святом обличье,

кадилом дымным стал кадить.

Чтоб черт в дому не строил козней,

чтоб был всегда в печи пирог,

Парфен, подвыпивший и грозный,

прибил подкову на порог.

А домовой сам поселился в трубе

и вьюшками гремел.

Хозяин дома веселился —

рубли в загашнике имел.

И жбан ведерный чистой водки

был выставлен крапивы злей.

И пели песенные глотки,

и пили до зеленых змей.

Парфен был малый со смекалкой.

Открыв лавчонку за углом,

он надпись озарил мигалкой:

«Торговый и питейный дом».

Он мазал деревянным маслом

копну заржавленных волос.

И, башлыком покрывшись красным,

ходил на сход, как повелось.

 Вставал чуть свет. От ранней рани

трудился день. По вечерам

ходил к любовнице как в баню,

а в баню — словно в божий храм.

С крестом на шее, по субботам,

велев поставить самовар,

он сто пудов — мякину с потом

водой подкумскою смывал.

И из предбанника с разбега,

в чем мать родная родила,

катался он в сугробах снега,

как конь, порвавший удила.

Потом к столу. В дурманной лени,

смеясь, щипать за спины снох,

пить чай-китай до отупленья

и спать, не чуя задних ног.

Считал он: дочки сын полезней:

мол, сын не из дому, а в дом.

Лечился он от всех болезней