Молоко волчицы - [229]

молитвой, чаркой и трудом.

Бывало, столб спиной разломит

иль закружится голова —

идет грести валы соломы,

плести плетни, колоть дрова…

Чекмень Парфена не лицован.

Парфен умел читать Псалтырь.

Задорно пел стихи Кольцова,

как шел с косой в степную ширь.

Давал шлепки Гаврюшке, Машке,

когда под вечер — «Тише ешь!» —

хлебали, все из общей чашки

по старшинству густой кулеш.

Стояла в бочке арака.

Ночами шли сюда с посудой.

 Давал и в долг — не дуракам:

 его спаси, а он осудит.

Когда метель гудит по трубам,

замок навесив на корчму,

под кисло пахнущим тулупом

ночами думал: что к чему.

Он жил, считай, во время оно,

у бога милостей моля,

слуга отечества и трона

 и враг мюридов Шамиля.

Супруга верная Маланья,

рога крутившая быкам,

когда прошла пора пыланья,

как стог, разлезлась по бокам

и мужа стала звать «медведь мой».

Еще с российского села

полночной, чернокнижной ведьмой

за щучью извороть слыла.

Забот и дел немало разных.

Пахала, сеяла она.

Носила восемь юбок в праздник,

да так, чтоб каждая видна.

С ружьем в телеге в поле жала —

умела и кинжал держать —

и тут же под копной рожала

и продолжала жито жать.

В руках держала мужа цепко:

 гулять гуляй, но не блуди.

Парфен пустил по пузу цепку.

Часы как орден на груди.

В Подкумке век бежит вода.

Текут года. Летят года.

Всю жизнь мечтал сходить Парфен

в Ерусалим, к горе Афон.

Но накопил под старость гривен,

слепил кувшин, в огне обжег.

Со звоном красномедный ливень

пролился в глиняный горшок.

Догляда требовали лавка

 и самогонный инструмент.

А там, поди, у   г р о б а  давка —

в Ерусалим все не момент.

 Имел коней, детей и дроги.

Осьмидесяти с лишним лет

он при достатке умер в боге,

пропев духовный стих-куплет.

Он загодя себе могильный

отмерил дом перед концом.

Каменотес рукою пыльной

на камне начертал резцом:

«Покойся, раб, и жди восстанья,

для вековечного блистанья,

при трубах Страшного суда».

И камень приволок сюда,

 где нет забот, где сладок сон,

где спит мой дед, где счастлив он.

И тем гранитом привалили

 Парфена утлую ладью.

И все покойника хвалили —

и поминальную кутью.

Гаврил Парфенов, парень бравый,

 от панихиды по отце

шалил по балкам и дубравам

на офицерском жеребце —

 от юцких балок до Кичмалки.

Довольно скоро он пропил

 отцову лавку, рощу, балки,

сам и копейки не скопил.

Дух рыцарства возобладал

над духом свечек, дегтя, пота.

 Он под чихирней в дни работы

 философически лежал.

Ружье кременка, ветра мчанье,

звон шашек, на тропинке кровь…

А утром во дворе мычанье

чужих недоеных коров.

 И горский переняв обычай,

чтоб меньше было в нем примет,

сменил Гаврил азям мужичий

на карачаевский бешмет.

Вся жизнь его в парадном треске

 и в синий дым душа пьяна.

На фронте не погиб турецком,

так околел бы от вина —

неделю сотней всей гуляли,

 проспиртовали весь аул.

Вернулся в золоте регалий,

за храбрость чин подъесаул.

Ковров, подушек, оттоманок

 привез из Турции герой.

Он был помощник атамана

и жил все там же под горой.

Вмешался бес: уже не лавку —

пропил станичную печать,

петровский рубль. Ему отставку,

велев о сем стыде молчать,

он офицер ведь, б л а г о р о д ь е!

 Но час пришел попутал враг:

иль утопился в половодье,

или сорвался в буерак.

Преданье есть еще плачевней:

за горечь давнюю обид

в отцовской пропитой харчевне

под руку пьяную убит.

Есть слух еще: отравлен ядом —

полтавским бешеным вином…

Положен он с папашей рядом,

 под тем надгробьем, и на нем

начертано косы обломком

на память вечную двоим:

«Гаврило сын, пример потомкам,

почил с родителем своим».

И гроб его в качаньях мерных

 несли четыре казака,

четыре сослуживца верных

 Его величества полка.

 Сан атаман — сражались вместе —

 сняв шапку, пред толпою рек:

«Не знаю, как он был в семействе,

одно — был точный человек

колоть ли, резать басурмана,

иль угонять от них гурты.

Прошел, как черт, без талисмана

все азиатские порты».

И все печальные с кладбища

вернулись на помин души.

 Дымилась под раиной пища,

за кувшином — раки кувшин.

Светила полная луна.

И чара пенилась полна.

Как ветеран старинных сеч,

чье тело все сплошная рана,

тут атаман продолжил речь,

 умяв за друга полбарана:

 «Конечно, он, Парфеныч, пил,

 но и награды, не копил,

 он с горя первого Егория

в Азовской крепости пропил.

И снова в бои. И так все годы —

костры, дозоры и походы.

 Ворвался первым в Букарест —

опять и Бант ему и Крест.

 За жизнь сточил две славных гурды».

Еще сказал, жуя шашлык:

«Запомнили жиды и курды

 его малиновый башлык»…

Развеялась та жизнь, как дым.

Пора вернуться нам к живым.

Пока гадали, как жить дальше, наступила ранняя февральская весна. Таял снег, чернели глинистые рвы, припекало рабочее солнце, обнажая раны многострадальной земли — окопы, могилы, воронки. Еще хрустели под ногами гильзы, осколки, стаканы снарядов. Время от времени над домами взметывался взрыв, люди с ужасом сбегались к трупам, чаще всего детским, с черными, обуглившимися лицами, вырванными животами, руками и ногами, повисшими на деревьях или проводах, — продолжали действовать гостинцы дедушки Круппа: запалы, гранаты, минные взрыватели.

Под Синим яром растаял сугроб. В зарослях прошлогоднего хмеля обнажились два разбитых, искривленных временем колеса. Через ржавый брус оси перекинулся человеческий скелет с недостающими костями. Сквозь ребра торчат терновые ветки. Ветер свистит в черепе с пулевыми дырками.