Молодой лес - [18]

«Я в самом тебе, ты меня носишь в себе, хватит играть со мной».

Она сдавила меня, начала душить. Силы оставили меня.

«Я не задушу тебя сразу, я позволю тебе еще немного подумать о Весне, вспомнить о своей любви к ней».

У меня в мыслях только Весна, и я хочу, чтобы она была там как можно дольше. Я не дам угаснуть этой искорке, я борюсь, стараясь удержать ее, усилить, продлить. Я чувствую, как это желание начинает шириться, крепнуть. Оно побеждает видение смерти. Перед моими глазами встает Весна, она бежит ко мне, ее развевающиеся волосы превращаются в крылья, и они несут ее над землей. Я раскрываю руки и лечу ей навстречу. Потом вокруг меня широко раскинулся молодой лес, высокие, стройные деревья с красивыми густыми кронами. Ураган необычайной силы обрушивается на лес, ветер качает деревья, играет ими, как разбушевавшееся море волнами. Молодые деревья гнутся, выпрямляются и снова гнутся под новым порывом. Многие деревья ломаются и падают, но это не уменьшает густоту леса. Затем этот молодой лес, все его деревья превращаются в партизан. Среди них и Весна. Ветер неистовствует, но партизанский лес сопротивляется, борется. Подхваченная вихрем Весна удаляется, а я слежу за ней, насколько хватает глаз.

— Весна, где ты, вернись!.. — кричу я.

— Он приходит в сознание, — слышу я чей-то незнакомый голос из глубины комнаты.

— Она здесь, сейчас придет. — Голос кажется мне знакомым, но я не могу вспомнить, чей это. Что происходит? В комнате темно. Где-то шепчутся люди, которых я едва различаю, из окна доносятся голоса и песня. Я еще не совсем пришел в себя. Что я здесь делаю? Пытаюсь подняться, но голова не слушается, она тяжела и неподвижна. Чьи-то руки помогают мне. Это Глухой. Рядом с ним какой-то человек в форме домобрана[2], без партизанских знаков различия. Я вздрогнул при мысли, что очутился в плену.

— Кто это с тобой, Глухой? — спросил я.

— Наш доктор, домобран.

— Пленный?

— Ни пленный, ни доброволец.

— Где мы, Глухой?

— В освобожденном селе.

— Что со мной?

— Ничего особенно. А ты разве не помнишь?

— А что я должен помнить?

— Как тебя ранило вчера.

— Как, вчера?

— Вчера утром, когда мы шли в атаку… Неужели не помнишь?

— Разве это было вчера, Глухой?

— Точнее, уже позавчера.

Понять это я не в силах. Мне кажется, что я только на минуту сомкнул глаза. Для мертвых время останавливается.

— А где мы сейчас?

— Я же сказал, в освобожденном селе.

— Нападение было успешным?

— Медленно ты приходишь в себя.

— Куда скрылась Весна?

— Придется тебя еще полить водой.

Я весь мокрый. Видимо, Глухой и доктор не жалели воды, чтобы привести меня в чувство.

— Довольно воды. Я уже пришел в себя.

Глухой подошел к окну и кому-то крикнул:

— Эй, скажи комиссару, что он пришел в себя.

Не бывает для человека бури более тяжелой, нежели своя, внутренняя, созданная им самим, чтобы в ней пережить самые страшные муки, падения и возрождение, свои поражения и победы. В такой буре я живу с того самого рокового дня. Она овладела мной, она для меня хуже войны, но в ней есть и радость. Я никак не могу установить равновесие между разумом и чувством. Нет надежды, что все когда-нибудь встанет на свои места.

Я напрягаю все силы, чтобы своей внутренней войне противопоставить настоящую, со всеми ее тяготами, болью за людей, которую глубоко чувствую, но все напрасно.

Когда однажды Весна ушла из отряда в отдельную группу, мне показалось, что ее нарочно украли, чтобы удалить от меня. Ведь когда она была в отряде, я, хотя мы ни разу не встретились, постоянно чувствовал ее присутствие. Я воображал, что мы вместе, что видим и чувствуем друг друга, даже как-то встречаемся, разговариваем, читаем мысли один другого.

Глухой, как связной, ходил к ней без стеснения, не обращая внимания ни на подозрения, ни на разговоры. Более того, он даже как бы нарочно навлекал их на себя, чтобы только оградить меня от сомнительных предположений.

Его пути все чаще пересекались с молодежной группой, в которой была Весна, и он всегда был в курсе планов и передвижения этой группы. Каждое его возвращение в отряд становилось для меня событием таким ярким, будто я сам встречался с девушкой. Он без умолку говорил о Весне, о ее страданиях и любви ко мне. Делал это, как тонкий психолог, способный проникнуть в душу человека. Когда Глухой говорил о Весне, я удивлялся, как тонко он понимает меня и Весну.

Чтобы еще услышать его рассказы и насладиться ими вволю, я искусно наводил его на разговор. А он, словно угадывая мое желание, начинал все снова, украшая и облагораживая свой рассказ новыми и новыми подробностями, как весна расцвечивает мир новыми, более красивыми цветами. Мне очень хотелось получить от нее хоть одно письмо! Но как намекнуть ему, ничем себя не выдав? Глухой хорошо все понимал и своей игрой толкал меня до конца развязать язык.

— Серьезно, Глухой, она правда так сказала? — спросил я после одного его возвращения. На этот раз он не был, как обычно, в настроении, плел что-то, путался, будто выдумывал.

— Нет, Испанец, она не так говорила. Если бы я умел повторить ее слова! Это была целая поэма. Я тебе передаю всего лишь часть слов, не вкладывая в них душу. Слова Весны никто не может ни повторить, ни передать. Ты же читал ее дневник? В нем можно почувствовать ее душу.