Молодость - [33]

Глава семнадцатая

Перенесенный к себе в сени, Степан лежал неподвижно на чистой соломе. Скулы его резко обозначились, на голове белела повязка, сливаясь с мертвенно-бледной кожей лица. Расстегнутый воротник рубашки, запачканный кровью, странно напоминал вышитые рукою Насти цветы.

Степан дважды терял сознание, пока доктор Маслов, прибывший Из города в сопровождении Николкй, перевязывал ему рану. Теперь он находился в тяжёлом забытьи.

Выпроводив чужих людей, Ильинишна опустилась на колени возле сына. Затаив дыхание, смотрела в дорогие, почти безжизненные черты.

— Звери проклятые изверги! — шептала она, боясь нарушить оберегаемую тишину. — Человека им убить, что былинку в поле сломать. А на тех душегубов мы всю жизнь спину гнули, не досыпая и не доедая…

Сердце матери больно сжималось при мысли, что именно Бритяку она впервые доверила сына… Она качала головой, вспоминая прожитые годы и ничего не видя там, кроме горькой тоски. Из всех детей осталось лишь двое — Степан и Николка… Кому земли не хватало в поле, для того имелась на погосте. Такова уж бедняцкая доля.

В сени с размаху влетел Николка, придерживая в подоле рубахи свежие краснобокие яблоки. Остановленный страдальческим взглядом Ильинишны, поднялся на пальцы и вытянул тонкую шею.

— Мамка… это я для братки… Пущай поправляется скорей.

Мальчуган как-то повзрослел за последнее время. Всем существом своим он постигал остроту грозных событий, всполошивших Жердевку, и готов был на любой подвиг ради новой жизни, о которой поведал ему Степан.

— Отец где? — одними поблекшими губами спросила Ильинишна.

— С продотрядниками зерно выгружает у Бритяка. Сердитый — не подходи… За председателя комбеда, говорит, буду действовать!

— Ох, господи… Кто еще с ним?

— Гранкин, Матрена… и этот командир, Терехов. Только Огрехова не видать…

— Куда девался?

— Не знаю. Может, в волость убежал, — Николка с гордостью посмотрел на Степана. — А братка наш смелый:: ключи: из горницы вынес и давай хлеб на подводы валить!

Мать вытерла рукавом кофты глаза.

— Не приведи, царица небесная… Смелому-то, вишь, и попало.

— Попало! Бритяк сзади подкрался, — у паренька от возмущения даже побелело веснушчатое переносье. — Я от амбара кричу: «Братка, стрели его!» Да уж поздно… Налетели, захлопали цепами. Я взял Чалую — и ходу…

Голос его сорвался с шепота, зазвенел, и Степан, точно просыпаясь, потянулся на соломе… Ильинишна замахала на Николку руками:

— Замолчи ты, пустомеля! Дай покою человеку! Жужжишь, что комар… А ему, роднешенькому небось тошно, — и глаза матери, устремленные на забинтованную голову Степана, опять наполнились слезами.

Николка исчез, но вечером явился снова, набрав у Бритяка в саду золотистых бергамотов.

— Мамка, сумасшедший сейчас приходил, — рассказывал он, высыпая груши у изголовья Степана. — Страшный такой… Черный! Видно, ждет не дождется, чтобы вырыть Афонюшке могилу…

На этот раз Рукавицын пробрался прямо в горницу Бритяка. Притихший хозяин лежал на лавке, изредка сплевывая на пол сгустки крови. Марфа спеленала его, обмотав вокруг простреленного туловища добрую половину сурового холста, и собиралась везти в городскую больницу.

На минуту взор бывшего краснорядца прояснился. Он разгладил сваленную в серый ком бороду и хитро подмигнул, будто сидел, как двадцать лет назад, у богатого мужика за самоваром. «Кум! — тронул он Бритяка за плечо, отстранив испуганную Марфу. — А товар?..» И закружился, захохотал безумно. Пошел, болтая пустыми сумками, похожими на крылья огромной птицы. На дворе уже сгущалась вечерняя мгла, и Рукавицын растаял в ней, как призрак.

— Это божье наказанье, — промолвила Ильинишна. — Бритяку помирать трудно: на нем грехи, что на шкодливом кобеле репьи, — всем видно!

Целыми днями сидела она у порога возле больного Степана. Отгоняла расквохтавшуюся наседку с цыплятами, перебирала спицами неоконченное вязанье, глубоко и тяжко вздыхала

Грустная, похудевшая Аринка, встречая у колодца Ильинишну, совала завернутые в рушник мягкие лепешки, куриные яйца, горшок со сметаной… Опустив глаза, спрашивала:

— Лучше ему?

— Бог даст, поправится, — сухо отвечала мать. Аринка помогала зачерпнуть воды, услужливо несла ведра к избе. Но в сени не входила.

«Ишь… задобряет, — думала старуха с неприязнью, — нас-то, грешных, обидеть можно и задобрить легко. А господь всевышний ни одной бедняцкой слезинки вам, окаянным, не простит».

Степан медленно выздоравливал. Спал он тревожно: мучили чудовищные кошмары. А пробуждаясь, лежал с закрытыми глазами, о чем-то думая и не говоря ни слова. Что-то взвешивал и постигал в эти невольные часы досуга на границе жизни и смерти. Лишь иногда спрашивал мать глухим, ослабевшим голосом, как идут на деревне дела, и снова умолкал.

Однажды к избе подъехал всадник на вороном жеребце. Легко, бесшумно спрыгнул у порога, хотя казался грузноватым. Оправляя на ходу зеленую гимнастерку, козырнул:

— Здорово, мамаша!

И осторожно прошел в сени.

«Батюшки, кто же это?» — испугалась Ильинишна,

Приезжий опустился на корточки и долго, с беспокойством рассматривал больного.

«Доктор», — решила Ильинишна, ревниво следя за каждым движением чужого человека.