Молодость - [4]

— Леля!

Торопливой звонкой капелью стекает время с маятника ходиков.

— Я, зазнобушка, того… Насчет сева, значит.

Илюшка останавливается и, видимо, подбирает самые нужные слова.

— Жулики завелись да лодыри, Сев затягивают.

Лелька молча смотрит на мужа. В ее больших мигающих глазах тускнеющими огоньками трепещет усталость.

— Сеять поеду. Размахнись плечо, раззудись… Или как это говорится?

В широкой усмешке разбегаются морщинки по лицу Лельки.

— Сеять? И куда тычешься! Тоже… сеятель! Смуту тебе среди девок сеять, а не поля засевать.

Такого ответа никак не ожидал Илюшка. Он смущенно заулыбался, хотел было еще сказать что-то, да так и запнулся на полуслове. Лелька недовольно разворчалась и больше не слушала мужа.

— Насеешь, оно и вырастет: ни тпру, ни ну, ни кукареку.

2

Рычаг опустился и массивная чугунная крышка тяжело поползла вверх.

— Давай, давай! Нажми, зазнобушка!

Из раскрывшегося окна мартена багровой тучей рванулось пламя. Оно бешено металось и жадно облизывало наружные стены. В самом нутре печи напористо рокотало и рвалось через окно что-то огромное и говорливое.

— Выше, зазнобушка, выше!

В стороне под навесом старательно налегала грудью на большой рычаг крышечница.

Бригадир еще ниже насунул на глаза свою шляпу вместе с зелеными очками и, широко расставив ноги, далеко занес в печь на длинной лопатке ломоть огнеупорного месива. Он на ходу заправлял стены, откосы и пролеты мартена. По лицу сталевара шмыгали красные змейки, а на груди то и дело кудрявились сизым дымком загорающиеся концы спецовки. Сталевар занес еще одну лопатку огнеупора, шлепнул его на обгоревшее место и крикнул так, как кричит капитан корабля в бурю: коротко и повелительно:

— Открыть вентиль коксового и генераторного газа.

Потом смахнул рукавом с лица пот, густо сплюнул и прибавил:

— Держать высокую температуру!

Неподалеку от бригадира отозвалось:

— Есть!

Комсомольская бригада сталевара Кашликова производила завалку печи. Все, начиная от подносчика и кончая подручным, как-то по особенному обхаживали свою печь, чутко прислушивались к ней и без малейшего промедления выполняли все ее требования.

— Не остыла бы!

К бригадиру подбежал матерый широкоплечий завальщик с ржавыми зубами.

— Илюш! Копровики опять бузят.

Часто так бывает. Замешкаются копровики и шихтовальщики с подачей лома, ну и срываются из-за этого точные расчеты сталевара Кашликова. В печенках уже сидит у него эта бесконечная чехарда на шихтовом дворе.

— Беда прямо!

Выходит из себя Илюшка.

— Эй, гробокопатели!

Копровики поторапливаются, а Илюшка, пощипывая усы, долго смотрит на плавящийся металл.

Пылают мартены. Варится сталь.

Хмурит брови сталевар Кашликов. Он долго что-то соображает и потом наспех заносит в блокнот:

— Так. Особый цех значит, шихтовый выходит.

Давно уже бьется Илюшка над улучшением технического состояния шихтного двора. Мысли на этот счет самые разнообразные приходят в голову. Копается среди них Илюшка, отыскивает наиболее ценные и бережно записывает их. Бывает, посреди улицы набредет на что-нибудь новое, ну и торопится записать.

Стали ребята называть Кашликова писателем.

— Это у нас Пушкин. Где всполошится, там и сочиняет.

Знает Илюшка: на немецких заводах, где работают мартеновские печи, в основном на жесткой шихте — скраб-процессе, шихтное хозяйство организовано, как самостоятельный механизированный и технически вооруженный цех, готовящий пищу для мартеновских печей, домен и чугунно-литейных вагранок. От этого и эффект большой получается при металлургическом производстве.

Все это принял в расчет Илюшка и внес предложение о перепланировке нынешнего шихтного двора в специальный цех шихты.

— А уж насчет эффективности этого дела не сомневайтесь. Проверено.

Мечутся зеленые змейки в глазах бригадира. Жаркий прибой бушует за массивными чугунными крышками.

Кто-то зовет:

— Товарищ Кашликов!

Жар неуемный струят мартены. Смахивает с лица пот Илюшка.

«Хороша печушка. Горячая, зазнобушка. Хо-ро-ша». Мысли второпях набегают одна на другую.

«Хо-ро-ша. Это как же? Ни тпру, ни ну, ни кукареку. Несознательная…»

Среди вагонеток, нагруженных железной ломью, размахивая красной бумажонкой, кричит Данилов.

— Кашликов! Путевочка на отдых!

У Кашликова завтра выходной. Хорошо было бы с ездить в дом отдыха, поразвлечься, в городки срезаться. А в городки Илюшка большой мастак.

— Нет, брат, лучше другим разом. Завтра буду сеять.

— Завтра?

— Факт!

Данилов машинально сворачивает путевку в трубочку.

— А послезавтра бригада едет. Договорились окончательно.

— Ну, так зайди в завком, — потолкуем, — и Данилов пошел к выходу.

— А путевку отдай Пашке, подручному. Парень — во. — Крикнул вдогонку Кашликов.

И подумал: «Не на пути она у меня, Лелька то».

3

На другой день Илья Кашликов встал необыкновенно рано, но когда он пришел в колхоз, посевщики шли уже по второму загону. Итти пришлось впотьмах, ощупью, наугад. Утро выпало сырое, зябкое. Густой, тяжелый туман стлался по земле, русыми космами свисал с чернеющих акаций. Кое-где лежал снег.

Кашликов плотнее запахнул полы своего полушубка, запрятал руки в карманы, и не то запел, не то сказал кому-то:

— Как ты, март, ни злися,