Молодость - [2]

— Ну, Дуля, садись на «Рашевского» верхом и смали!..

Шурка подвел «Рашевского» к яслям, подпрыгнул, оттолкнулся одной ногой от корыта и, высоко стребнув, лег ничком на спину жеребца. Но в одну секунду, ровно резиновый ванька-встанька, выскочил уже сидящим и схватился за поводок. Чуть пританцовывая и с привычным ухарством поводя широкой спиной, он проскакал саженей десять, оглянулся и капризно погрозился конюхам:

— Я Орине завтра не буду приводить коней! Хай вона не спыть…

Конюха роздали коней. У яслей стало почти пусто. И тогда только Засядько заметил бледнолицого, робкого паренька лег тринадцати, тихонько болтавшегося около конюхов вот уже с полчаса. Паренек стоял с опущенными долу длинными худенькими руками, с полуоткрытым ртом, и вопросительно глядел на Засядьку холодными светлыми глазами.

— Микола?! — Да чего же ты молчишь, солоха проклятая! — накинулся на него конюх. — Рабочие ждут, выезжать на степь время, а он стоит без языка, токи буркалы як теля, вызырил… Тащи хомут на «Папашиху»!

Микола Деревянко вот уже неделю возит колхозниц на полку кукурузы. Кукуруза посеяна на самом дальнем в колхозе загоне — за 3 километра.

— Ах, бодай тоби собаки, работничек, — все ругался Засядько, наскоро запрягая гарбу. — Дуля давно уехал, а он молчить, бисова душа твоя, дохлая!..

Тпррр… соломы вон набери, подстели, люди же сидать будут! Ну, поняй!

— Тпррр… шо-ж ты кобылу не засупонил, чорт кислый…

Микола все молчит, как немой дурачок. Наконец, и он медленно уезжает, молчаливо и вяло стегнув кнутом по крупу правой лошади.

Становится на миг тихо.

Зарудний и Засядько тянут короткий ясельный ящик с травой ближе к току. Там готовят к пуску машину.

Кочегар Лаврик, откинув за цепочку узкую дверцу локомобиля, сует в его огромное, еще пустое жерло солому, переливает воду с большого перереза в бочку с локомобильными трубами.

Солнце уже загуляло: как добрый мот, распылило оно, развеяло по всей земле богатства, на зорьке собранные в такой величественный огненный шар, — и обрезанное, побледневшее пошло бродить меж облаками. А на земле все обрадовалось, посветлело…

Подсыхает росная трава и вместе с кружевными тенями пара гонит от себя миллиарды жучков, кузнецов и мошек, приютившихся на даровой ночной приют. Те в спешке ползут, подпрыгивают, взлетают. Ненасытно купается в солнышке, загорает пшеничная, белая с прозеленью, восковая детва. Но колосья, заботливо оберегая ее, то подымают вверх свой стройный, точно лес острых пик, защитный отряд устюков, то склоняется на бок, чтобы вызолотить все свои до единого зернышки и, тихо шевелясь, шелестят: — «не с-сразу, не сраз-з-зу»…

Начинается июльский, длинный, жаркий заботами и трудом день.

Но, — эх, как плохо это, как постыдно для человека! — Солнце и небо, земля и растения, животные и птицы, даже ничтожная насекомая мелюзга — все они в этот погожий летний денек подчас работают умнее и честнее иных людей!

Шурка со своим шестериком подлетел прямо к сноповязалке, брошенной со вчерашнего вечера на бригадном дворе, огляделся кругом, с немым вопросом к своему косарю: «Запрягать-ли?»… Увы, косаря, дядьки Галушки, на бригаде еще не было. Шурка соскочил с жеребца, заглянул за конюшню — может, дядьке отбивает там косу на точиле, — но и там дядьки не было. В этот миг подозвал его бригадир Сергей Карпович. Бригадир стоял посреди двора возле бедарки, на которой сидели предколхоза Доля и завагротделом Сененко.

— Шурко, скачи до молотилки, скажи — молотьбы не будет и хай гонють всех коней на бригаду… Да, Шурко, Шурко, подгони там Миколку, иде это он, сопливый? Бабы вон ждут…

Но Шурко уж маячит по пыльной дороге, что вытянулась вдоль хутора, оставив с одной стороны хаты и с другой, тут же, напротив поля, и последние слова до него не долетают.

По сердитому виду бригадира и по отдельным фразам, которые успел схватить на лету, Шурка заключает, что бригадира ругают: зачем с вечера не сказал людям, что молотьба останавливается — ячмень еще сырой.

Кочегар Лаврик, уже нагнавший пару «на восемь» по манометру, выслушав Шурку, в сердцах сплевывает и ругается тяжело, матерно.

Шурка глядит на него несколько секунд с большим тяжелым любопытством, недоуменно застывшим в широко открытых, доверчивых глазах.

Но потом, точно спохватившись, подгоняет своего «Рашевского» нетерпеливым стройным пританцовыванием маленького туловища и легкими ударами коротких, упругих ног по бокам коня.

— Дуля, — зовет опять Токмань только что вернувшегося на бригадный двор Шурку. — А ну, поняй на тот край, загадай бабам, досе дома стираются, бисови души!

Шурка готов. Загадывать он любит. Только кричит:

— Дядько Серега! Я на «Скрипальку» сяду, а то «Рашевского» заездию, а ему косить!

И, не дождавшись разрешения, летит на лужайку, что начинается тут же за конюшней, ловит стреноженную и пущенную по траве «Скрипальку».

— Эх ты, стригуха горбатенька! — покровительственно и насмешливо разговаривает он с кобылицей, накидывая поводок и взнуздывая ее.

Солнце забралось уж так высоко под облака, что Шурка теперь его и не замечает. Только чувствует. Поэтому время от времени снимает с головы зеленую кепку с большим значком — портретом Сталина, нацепленным на измятый околышек, и, подняв низ рубахи, вытирает им крупные капли пота на крутом упрямом лбу.