Молочный рейс - [8]

— Ой! — Охкурго невольно втянул голову в плечи и зажмурился…

Собака продолжала заливаться.

Охкурго чуть размежил веки.

Зверь лежал в прежней позе, уткнувшись головой в сугроб по самую шею.

«Что с ним? Неужели так крепко спит?» — недоумевал парень. Он ещё раз осторожно обошёл медведя. Мелькнула догадка: «А может, убит?..» Приблизился и сунул головешкой в лохматый бок.

Запахло палёным. А медведь не шелохнулся…

— Убитый!.. Убитый! — Охкурго с радости закружился. — Нартовый след-то, значит, охотник оставил…

Мальчик вытащил нож и, надрезав шкуру, отхватил кусок мяса. Понёс к костру.

Позавтракали крепко. У щенка от сытости живот как барабан.

— Ну, Лангенёк, в путь?

Пёс, поняв слова хозяина, встал, потянулся, вильнул хвостом.

Выбравшись из распадка, путешественники оказались на голой тундре.

Охкурго тревожило небо. Оно на горизонте стало каким-то стеклянным. Такое обычно предвещает перемену погоды. Да и ветер другой — восточный, с Берингова моря.

…Под ногами потекла позёмка. Горы, которые ещё полчаса назад чётко выделялись на небосклоне, сделались изжелта-меловыми и быстро теряли свои очертания.

«Идти ли дальше? — заколебался Охкурго. — Как бы не заблудиться. Нет, лучше назад, к медведю!»

Хорошо сказать — назад…

Струи снега загустели, с шумом неслись по насту. Там, где попадались увалы, на поворотах плясали белые кручёные столбы. Через час от весны не осталось и следа. Пурга распустила свои седые лохмы. Её голос, визгливый, скандальный, крепчал, а руки становились длиннее и швыряли в лицо пригоршни жёсткого, как песок, снега.

Охкурго надвинул малахай, укрыл лоб и щёки.

«Только бы не сбиться. Надо держаться против ветра». Мальчик почти ложился на упругую живую массу, пробивая её всем телом.

— Куда лезешь? — оттолкнул путавшегося под ногами щенка.

Тот кувыркнулся и сразу же исчез в метели.

— Лангенёк, Лангенёк! — перепугался Охкурго, вслепую хватая воздух.

Лангенёк нашёлся, снова прижался к ногам. Охкурго достал из котомки взятый на всякий случай ремешок из лохтачьей кожи и ощупью завязал его на ошейнике.

«Теперь уж не растеряемся…»

Вот и заросли кедрача. Где же медведь?

Охкурго петлял, лез сквозь пружинистую сеть из перекрученных липких сучьев, проваливался в сугробах. Он устал, обливался потом, но и не думал отдыхать. Усядешься — потянет на сон, и больше не встанешь. На бровях и ресницах настыли ледяшки — глаза не раздирались. Да и сколько ни таращь их, всё равно не отличишь, где бугор с медведем, а где занесённый куст.

«Может, Лангенёк?!» Охкурго присел, ласково обнял щенка и, поднеся к носу котомку с медвежатиной, приказал:

— Ищи, ищи!

Лангенёк и так уж искал. В нём — северянине — пурга пробудила следопыта.

«Гав-гав!» — заметил он на возвышенности отпечаток нартового следа, рифлёный, выеденный ударами позёмки.

«Верно держимся», — обрадовался Охкурго.

Лангенёк закружился. Взвывая, он трижды возвращался к следу и вдруг, нырнув в сугроб, заработал изо всех сил лапами и мордой.

Показалась бурая шерсть.

— Вот ты где? — Охкурго бросился на помощь.

Скорей, скорей зарыться в снег, уйти от ветра!..

Пещеру устроили прямо под медведем. Забрались поглубже и закрыли котомкой вход.

«Теперь не страшно: мяса вдоволь и в укрытии». Охкурго обнял щенка. Он подоткнул концы кухлянки, втянул руки внутрь широких рукавов и, свернувшись калачиком, вскоре сладко засопел.

Прошли сутки. Путешественники доели взятую с собой буханку хлеба, закусывая сырой мороженой медвежатиной. Охкурго нарезал её тончайшими стружками и чуть подсаливал. Получилось дорожное северное блюдо — строганина. Вместо чая — снег. О костре не приходилось и думать: из пещеры и носа не высунешь. Даже через толстый слой снега доносился голос задурившей стихии.

…Весенние пурги коротки, а эта затянулась. Снова спали, разговаривали, ели и, конечно, ждали. Ждали, когда она утихнет — непогодь. Кухлянка хоть и сшита из двойной оленьей шкуры — мехом внутрь и наружу, — но холод всё равно пробирал. Лангенёк тоже мёрз. Поскуливая, он жался к хозяину.

Надоела темень. И не встать, не повернуться. А вверху всё воет и воет… Время будто остановилось.

Однажды, проснувшись, Охкурго не мог понять — ночь или день. И тихо. Он испугался.

«Неужели так занесло! Не вылезти. Задохнёмся!» Судорожно принялся пробивать снеговую стену…

Брызнул яркий свет — и Охкурго обмяк.

Лангенёк прыжком врезался в пролом и выскочил наружу.

Охкурго выпрямился. Вот как — по шею в сугробе. А над ним весь мир — светлый, сияющий, огромный.

Ом медленно поднял руки и, откинув малахай, подставил солнцу цвета вороного крыла волосы…

— Однако, отпуржило, — сказал, точно как отец. — Почаевать бы…

Взобравшись на спину медведя, Охкурго осмотрелся. Где же кедрач? Ни кустика… Там, где раньше чернела заросль, — рыхлые волнистые гребни.

Он шагнул и тут же провалился. Попробовал ещё — и опять по шею. Следом, взвывая, лез Лангенёк.

«Как же теперь добираться до бригады?» Охкурго и про чай забыл. Сел в сугроб и уткнулся головой в колени.

Жалобно заскулил Лангенёк и полез мордой в лицо. Охкурго обнял собаку.

— Ну что ты, что? — Ему стало жаль пса больше, чем самого себя. — А ты не бойся, — успокаивал он четвероногого товарища.