Молнии в ночи [Авторский сборник] - [6]

— Воля для меня — это смерть, — говорил старый шорник. И с покорной горечью пересказывал легенду о лекаре Лукмоне: получив долгожданную свободу и выбираясь по лестнице из зиндана, тот сутками отсиживался на каждой ступеньке. Ступеней было сорок — и лишь спустя сорок дней Лукмон увидал, наконец, белый свет.

Старик не то что потерял всякую надежду на освобождение — он просто не помышлял о нем, хотя жадно интересовался всем, что происходило «наверху». Свобода… Это было для него чем-то далеким, нереальным, потусторонним.

Байтеват, после взволновавших всех событий, в течение трех суток не появлялся в зиндане. Старый шорник и Мирхайдар давно съели лепешки, выпили воду из кувшина. На третий день к вечеру старик занемог. Он лежал на тряпье, уставясь вверх невидящим взглядом и тихо стонал. Мирхайдара опять охватило чувство безнадежности. Их яма — это тюрьма в тюрьме, их беда — мрак среди мрака! Гончар подолгу сидел в обычной неподвижной позе, привалясь к стене, прижавшись сухим ртом к сцепленным пальцам рук. Голова кружилась от голода и смрада, от дум и воспоминаний. За последнюю неделю зиндан пополнился новыми узниками: из Ташкента и его окрестностей. Одного из них, обвязав веревкой, спустили в подземелье, вслед ему сбросили палас, одеяло с подушкой, узелок с сухими лепешками. Коснувшись ногами земляного дна, узник оцепенел — словно бы в ожидании или беспамятстве. Казалось он ничего не видел вокруг. Тюремщик нетерпеливо крикнул сверху: «Эй, заснул, что ли? Отцепи веревку!» Узник отвязал веревку, змеей обвивающую его поясницу, завороженно следил, как она уползала вверх — это была последняя нить, связывавшая его с волей. Он не сразу освоился в подземельной темноте: поначалу, видно, решил, что он здесь один, и испуганно вздрогнул, услышав хриплый кашель старого шорника.

— Не бойтесь, — успокоил его старик, — мы такие же несчастные, как и вы. Эх-хе… Значит, и вам судил господь попасть в эту яму, и вам уготовлена горькая участь.

Узник молчал. Словно вспомнив о чем-то, он вскинул голову, долго смотрел на отверстие, через которое его только что спустили в яму. Немного свыкнувшись с темнотой, он разглядел своих соседей. Подошел к ним, поздоровался со стариком, пожал руку Мирхайдару. Гончар показал ему, где он может расположиться. Расстелив палас возле свободной стены, узник уселся на нем и, по просьбе Мирхайдара и старого шорника, приступил к рассказу о происходящем «на воле». Но только он успел поведать, какая в Ташкенте погода, как у отверстия опять появились тюремщики — спустили в яму еще одного горемыку. Старик шорник невесело рассмеялся.

— Вот, гончар, какая у нас теперь теплая компания. Не соскучишься!

Их новый товарищ по несчастью забился в угол, молча улегся на своей убогой постели. Утром его вытащили наверх. И вновь раздался дребезжащий смешок старого шорника:.

— Бедняга, оказывается, он спускался сюда переночевать…

Постель его так и осталась возле стены, в яме. Никто не успел даже рассмотреть его как следует. И голоса его не услышали. Позднее обитатели ямы узнали, что его переместили в другое, самое мрачное подземелье, где он и был зарезан. Эта весть потрясла Мирхайдара и нового узника.

Утром «новичок» продолжил свой рассказ. По его словам, в Ташкенте — беспорядки, прибывший из Коканда представитель хана с особыми полномочиями руководил их подавлением. А кокандский хан, Худояр, бросил свои войска в Туркестан и к Алма-Ате.

Поняв, что перед ним человек сведущий, Мирхайдар присмотрелся к нему повнимательней. На «новичке» — длинный, наглухо застегнутый темно-коричневый бешмет, ичиги с кавушами, бархатная темно-зеленая тюбетейка. Ему около пятидесяти лет. Строен, сухощав, и лицо — худое, бледное, с аккуратной бородкой клинышком. А взгляд острый, проницательный. Гончар с уважением спросил:

— Сами-то откуда, мулла-ака?

— Я ташкентец, из махалли Дегрез. Да только давно покинул отчий дом. Учился в Самарканде, в медресе Улугбека. Потом побывал во многих городах. Занимался торговлей, служил писцом в Урде. Да, видно, прогневил бога — меня схватили и сунули в зиндан. Мое имя Абдувахаб, а отца звали Абдурахман, он оставил наш бренный мир семь лет назад. А вы кто будете?

— Меня звать Мирхайдар, я гончар. Вот уж одиннадцать месяцев, как я в этой яме. А этот старик — шорник. Он тут уже восемнадцать лет.

— За что же вас? — тихо спросил Абдувахаб.

Старик смиренно вздохнул:

— Все в воле божьей! Я бухарец, попал сюда из-за вражьих происков. Как-нибудь на досуге я поведаю вам свою историю…

Абдувахаб печально усмехнулся уголком губ: старик еще говорит о досуге! Видно, он тут — как дома. К чему ни привыкает человек! И ему понравилось, что гончар ответил на его вопрос злей и непримиримей:

— Меня сперва выпороли плетьми. Да, видать, мало им этого показалось. Арестовали как врага салтаната.

— Выходит, у нас с вами схожие судьбы! — вроде бы даже обрадовался Абдувахаб. — Я тоже «враг салтаната», государственный преступник. А началось все с моих путешествий… Довелось побывать и в Северном государстве. Большое впечатление произвели на меня прогрессивные идеи русских. Я стал пропагандировать их в народе. Писал газели, высмеивал зло, разъедающее, как моровая язва, наш край. Вот и угодил в зиндан! — Старый шорник и Мирхайдар молча слушали Абдувахаба. — Да, дорогие мои, разгорается беспощадная битва между добром и злом, правдой и кривдой. Правда провозглашает: все люди равны, все обязаны трудиться, и всякий труд должен быть достойно вознагражден. А кривда нашептывает: твоя доля, бедняк, работать до седьмого пота, терпеть нужду и лишения, выращивать пшеницу, собирать ее, перемалывать в муку, из муки печь хлеб… А есть его — богатым. Эти две силы и вступили в смертельный, долгий бой.