Молитва за отца Прохора - [90]

Сейчас, когда перед нами новая глава моего сказания, с учетом того, что сегодня я и так слишком много говорил, я предлагаю прерваться и немного передохнуть. Знаю, что и вам непросто изо дня в день слушать про все эти ужасы.

Да, чувствую себя все хуже. Посмотрите, что еще можно сделать, чтобы я успел досказать свою историю.

* * *

И опять мы, доктор, неожиданно потеряли несколько дней. Но что поделаешь, не всегда все идет так, как предполагает человек. Надеюсь, что нам удастся довести наше дело до конца. С тех пор как я принимаю ваше лекарство, мне стало немного лучше.

Как только я прибыл в село, я тут же пришел на пепелище церковки на Волчьей Поляне. Первое, что бросилось мне в глаза – отпечатки копыт в золе! Мне они были хорошо знакомы. Видел я и след змеи, которая проползала здесь же. Конечно, это была змея хранительница церкви! Эти Божьи твари не покидали святого места за время моего отсутствия.

Я возложил свой крест на обугленный алтарь, опустился на колени прямо в пепел и помолился Богу не в знак благодарности за то, что остался жив, на это я не имел права при ужасающем количестве погибших вокруг меня, а за упокой души тех, кто никогда не возвратится домой. Здесь я задержался надолго. Можете себе представить, доктор, какие чувства меня переполняли! Я был на свободе, но не ощущал себя свободным, тот, кто видел и пережил столько, сколько я, навсегда останется рабом пережитых ужасов.

Мне было тогда сорок восемь лет. Недостаточно молод, чтобы начать все сначала, и недостаточно стар, чтобы отказаться от новых планов и устремлений. Больше всего на свете я хотел с Божьей помощью и с помощью народа восстановить свою церковь, второй раз поднять ее из руин. Вы, надеюсь, помните, что, вернувшись из болгарского плена в начале двадцатых, я отстроил эту церковь. Для того чтобы повторить этот подвиг, надо было иметь железную волю и быть готовым к тяжелому труду. Воля моя была достаточно тверда, а с силами следовало собраться и собрать народ. С крестом в руке я сел на обгорелую балку и смотрел вокруг. С этого высокого места можно было увидеть почти все Драгачево. В одиночестве я ощущал благодать молчания, перед моим внутренним взором проносились картины прошлой жизни, как прекрасные, так и уродливые. К сожалению, вторых было куда больше. Я смотрел на свой измученный родной край, чьи раны еще вовсю кровоточили, в котором только что угас пожар войны. Я ощущал себя неотторжимой частью этой земли, я сросся с ней душой и сердцем. Из-за знакомых гор дул легкий ветерок, который когда-то принял мой первый вздох и когда-нибудь примет последний. Журчание воды возле меня было голосом моей матери, березки и осинки были моими сестрами, а дубы – братьями.

Я поднялся и отправился в свой скромный дом. Петух вскочил на забор и приветствовал меня кукареканьем, козы в загоне заблеяли, козлята, только появившиеся на свет перед моим уходом, уже выросли. Все это хозяйство поддерживала моя мать, в надежде, что я вернусь живой. Уже состарившийся пес, обычная дворняга, сначала зарычал, а когда узнал меня, заскулил от счастья, он протянул мне лапу, и мы обменялись рукопожатием, как давние любимые друзья.

Мне предстоял самый сложный момент – встреча с матерью. Я очень боялся этой минуты. Но сначала надо было войти в свой маленький холостяцкий дом. Я перекрестился и поцеловал порог. Книга моей жизни сама стала перелистываться. Многочисленные воспоминания нахлынули и захлестнули меня. Я вошел в комнату, в которой недолго жил поручик Самарджиев. В ней царили чистота и порядок, повсюду я видел следы заботливых материнских рук. Я не стал задерживаться в доме и вышел.

Как раз когда я собирался отправиться к дому матери, я увидел приближающегося человека. Я сразу же его узнал, это был Райко Сретенович из Турицы, он махнул мне рукой. Я подождал, пока он подойдет.

– Ну что, отец, пережил этот ад?

– Пережил с Божьей помощью, Райко. Люди устроили на земле ад пострашнее потустороннего.

– Мне можешь ничего не объяснять, – сказал он, я и сам прошел через все это. В Банице я был с осени 1941-го до начала лета 1942-го.

– В Банице люди страдали и умирали, но это лишь бледная тень того, что было в Маутхаузене, – сказал я ему.

– Верю. В лагере убийственнее всего, если не считать ощущения, что смерть всегда рядом, на меня действовал голод, он меня просто сводил с ума.

– Да, на маленьком кусочке кукурузного хлеба надо было продержаться целый день.

– Однажды голод так меня достал, что я сказал Адаму Груйовичу из Тияня: «Умоляю тебя, дай мне кусочек хлеба, а за это, если выживу, сделаю для тебя пять тысяч кирпичей».

– И он тебе дал?

– Дал, добрый человек! Дал мне половину своего пайка и потом от себя отрывал кусок и меня подкармливал. Многим он помог выжить.

– А ты обещание свое исполнил?

– Нет. Я ему предлагал, но он отказался.

– За что тебя послали в лагерь? – поинтересовался я.

– Взяли меня в горах, где я сторожил кадку, полную партизанского оружия.

Двадцать лет спустя этот человек мне пожаловался, что в книге о партизанах Драгачева его имя даже не упоминается, хотя он воевал на их стороне и пострадал за это. На что я ему ответил, что он, похоже, стал не на ту сторону, видимо, эта сторона не умеет ценить вклад своих соратников.