Молитва за отца Прохора - [87]

Я подошел к линии огня, откуда в нас стреляли. Поднялся на бруствер над засыпанными рвами с телами. Летний день, в траве стрекочут цикады, над Авалой кружит стая птиц. А я слышу команду фольксдойче Эугена: «Fojer!» и вижу, как падают тела, как скошенная трава. И опять крик Дмитра Василевича: «Псы! Напейтесь сербской крови!»

Но тут, доктор, я понял, что что-то не так. Могилы были раскопаны, тела отсутствовали. Позже я узнал, что когда немцы поняли, что наступает их конец, чтобы уничтожить следы своих преступлений, приказали извлечь трупы убитых и сжечь их.

Я набрал букет полевых цветов и положил их на могилу, в которую когда-то зарыли моих товарищей. Снял шапку, перекрестился и поцеловал землю, впитавшую их кровь. В мыслях я видел себя в шеренге обреченных, со связанными руками. Я вновь почувствовал на своей груди руку доктора Юнга, которая нащупала мой крестик.

Я стал на то место, где все мы замерли в ожидании пули. И начал говорить все громче, пока не перешел на крик:

– Братья мои, сербы, евреи, цыгане и все остальные! Господь видел ваши жертвы, и Он…

Вдруг кто-то оказался у меня за спиной и прервал мою речь. Я оглянулся и увидел человека в форме, с ружьем на плече.

– Что ты вопишь, как полоумный? – заорал он на меня.

– Я не кричу, я моюсь Богу за души погибших, мирно объяснил я.

– Какая еще молитва? Здесь запрещено ходить.

– Кто ты такой, чтобы запретить мне стоять на месте, где я сам стоял когда-то под немецкими пулями? я заговорил уже более резко.

– Тебя не касается, кто я. Приказываю тебе немедленно убираться отсюда! Я охраняю этот мемориал, он говорил уже более спокойно.

– От кого охраняешь? От ветров и птиц?

– Старик, не шути со мной! Я позову милицию! он снова перешел на крик и скинул ружье с плеча.

– Зови! Я не двинусь с этого места, святого для меня! – тоже криком ответил ему я.

– Еще как сдвинешься! Давай отсюда, или я буду стрелять! – с этим возгласом он направил на меня оружие.

– Стреляй! – закричал и я. – На этом месте немцам не удалось меня убить, так пусть я погибну от руки тех сербов, что пришли к власти.

– Ты оскорбляешь народную власть!

– Что это за власть, если она готова свой народ убивать ни за что!

– Сейчас ты дождешься! – сказал он и быстрым шагом удалился к подъездной дороге.

Я понял, что ничего хорошего для меня не предвидится, но не был готов так просто уйти. На всякий случай я отломил кусочек отцовского черепа. Вскоре подкатил джип и остановился рядом со мной, из него вышли два милиционера и давешний охранник.

– Предъяви удостоверение личности! – сказал один из них грубо.

– У меня его нет.

– Почему нет?

– Отняли у меня в лагере в Банице.

– Какие документы есть?

– Только это, – сказал я и показал номер на руке 54821.

Он замолчал и посмотрел на меня.

– Еще вот это, – я протянул ему отпускное свидетельство из Мауххаузена.

– Ну и зачем ты здесь нарушаешь тишину? – он вновь поднял голос на меня.

– Я просто молюсь за своих погибших друзей.

– Кто тебе это разрешил?

– Господь Бог!

– Какой еще Бог? А ну-ка, свяжи ему руки! – приказал он охраннику.

Мою торбу с головой отца взял милиционер. На руки мне надели наручники. Посадили меня в джип и повезли. Не знаю, куда мы ехали, но поездка длилась долго. Один из них вытащил из моей сумки отцовскую голову и спросил:

– Чья это голова?

– Моего отца.

– Где ты ее взял?

– В Ашахе.

– Хватит разговоров, – сказал второй милиционер, сидевший за рулем. – Все это он будет объяснять там, где положено.

Наконец мы остановились, меня вывели из джипа, и я понял, что мы находимся на центральной белградской площади Теразие. Оттуда меня пешком провели на улицу Князя Михаила, завели в обширный двор и через какой-то проход втолкнули в большой подвал. В нем оказалось множество людей. Среди них я обнаружил Обрена Драмлича, который мне очень обрадовался. Здесь было много людей с номерами на руках, возвращающихся из разных концентрационных лагерей.

Обрен объяснил, что мы в тюрьме органов безопасности, а этот подвал находится под так называемым универмагом Митича. Мы провели в нем конец дня и последующую ночь. Нам дали поесть какие-то консервы и по куску хлеба. Торбу мне вернули.

На следующий день меня привели для разговора с офицером госбезопасности в комнату, на стене которой висел огромный портрет Йосипа Броза Тито. В отличие от предыдущих, этот обращался со мной гораздо учтивее.

– Откуда вы прибыли? – спросил он меня.

– Из Маутхаузена.

– Что вы делали в Яинцах?

– Пришел поклониться своим погибшим друзьям, с которыми меня привезли туда на расстрел.

– Тогда почему же вас не расстреляли?

– Вуйкович не дал, он отправил меня в Маутхаузен.

– На территории мемориального комплекса Яинцы вы мешали выполнению служебных обязанностей должностному лицу.

– Не я ему мешал, а он мне.

– Что вы хотите этим сказать? Чему он мог помешать?

– Моей молитве за упокой души павших товарищей.

– Кто вас туда послал?

– Никто. Это была моя человеческая и религиозная обязанность.

– Почему религиозная?

– Потому что я священник.

– Ах, вот оно что! – сказал он, глядя мне прямо в глаза, и сразу же переменил отношение ко мне, теперь он обращался только на «ты». – Что у тебя в сумке?