Молитва за отца Прохора - [48]

Один за другим с мисками в руках они возвращались в барак. Садились на нары и хлебали баланду из репы с редкими кусочками картофеля. Радич Пайович сел на нары подо мной и спросил:

– Ты не ходил за едой, отец?

– Не хочу есть.

– Как прошел разговор с Вуйковичем?

– Как и следовало ожидать от этого гада.

– Зачем он тебя вызывал?

– Сейчас неподходящий момент для обсуждения.

– Ты умрешь с голоду.

– Мой дух голоден, а желудок нет. Выдержу.

– Опытные лагерники говорят, что до десяти часов завтрашнего утра ничего не дадут.

– Это они готовят нас к смерти.

* * *

Иногда Крюгер разрешал нам в сопровождении охранников получасовую прогулку по двору. Мы двигались по кругу друг за другом, с руками за спиной, опустив голову. Было запрещено смотреть по сторонам.

Я шел, глядя в землю. Единственное, чего меня не могли лишить, – возможности дышать и размышлять. Стараясь ступать шаг в шаг за идущим впереди, я вызывал из своей памяти самые дорогие воспоминания, как всегда делает человек в самые трудные минуты жизни. Таких воспоминаний было не так уж много. Я представлял пастбища в родном краю, пастушек, звук колокольчиков, сельские вечеринки, которые в военное время моей юности много значили для молодежи. Сцены счастливой жизни прошлого скрашивали мрачную действительность настоящего.

Доктор, я расскажу вам только о тех событиях лагерной жизни, которые наиболее глубоко врезались мне в память. Иначе моя история никогда не кончится. А время мне не союзник. В лагере делалось все, чтобы сломить нас духовно и физически. Нас наказывали за любое нарушение – если оно вообще было – причем самым суровым образом. Было строго запрещено класть руки в карманы, поднимать воротник, даже в самый лютый мороз, не дай Бог потерять пуговицу. За все нас немилосердно избивали.

За одним из бараков был хлев, в котором держали свиней, их кормили картошкой и помоями. Заключенные были настолько голодны, что старались прошмыгнуть украдкой в хлев и крали еду у свиней. Однажды это сделали Вукоман Митрович из Пухова и Милан Чворич из Турицы. Они боролись за еду с двумя кабанами, свиньи хрюкали и визжали. Два живых скелета боролись за выживание. За еду, от которой при других обстоятельствах человека бы стошнило, стошнило при одной мысли, что он должен это съесть.

Визг свиней привлек внимание охранников, они схватили заключенных и передали их Крюгеру. Из хлева выгнали двух самых больших кабанов, вокруг туловища обмотали веревку, а другой ее конец привязали к ногам двоих мучеников. Солдаты палками разозлили животных, и те начали сломя голову носиться по двору, волоча за собой Вукомана и Милана. Все это сопровождалось громовым хохотом эсэсовцев. Экзекуция продолжалась немало времени, затем их раздели и голых бросили в хлев, к свиньям. Люди боролись с разъяренными животными не на жизнь, а на смерть, как гладиаторы с дикими зверями в древнем Риме. В результате они получили множество ран, которые позже загноились, отчего оба и умерли.

Вся наша жизнь проходила в ожидании расстрела. Это как черная нить пронизывало наши дни и ночи. Процедура расстрела всегда начиналась одинаково: в ночи раздавался громкой топот сапог по коридору, обычно от десяти до двенадцати часов.

Ложась по вечерам на нары, каждый из нас превращался в слух. Слушаем, как стучат сапоги, специально как можно громче, чтобы все знали, что сейчас произойдет, чтобы все слышали – они идут. И все замирали в ожидании: на каких дверях загремит скоба, минует ли нас сегодня ночью злая участь? Как-то вижу – над моей головой висит рука. Это Радич надо мной предупреждает о том, что происходит. Свет, как и всегда, горит. Я вижу грубую тяжелую руку, нависшую над моей головой. Я махнул ему, не говоря ни слова. Едва слышный шепот возник в помещении, люди молились за свое спасение. Что толку, если повезет сейчас, значит, не повезет следующей ночью. Слушаю звук шагов, который врезается в мое сознание. Время растягивается, секунды превращаются в вечность. Стискиваю крестик на груди. Вижу головы, которые скоро полетят с плеч, вижу ноги, свисающие с нар, которым не суждено больше ходить по драгачевским кручам, полям и долинам.

Мы слышим, как ключник вставляет ключ в замок соседней двери, лязгает железная скоба, и дверь со скрипом открывается.

– Слышишь, отец? – шепчет Тодор.

– Слышу.

Опять замолкаем. Молчат все. Мы будто хотим скрыть свое присутствие. Вижу напротив лицо Михайло Раденковича из Ртар, оно одного цвета с землей. Смотрим в глаза друг другу, эти взгляды говорят обо всем. Вижу Миладина Станича из Гучи на нарах под Михайло, он лежит на спине, глядя на нары над головой.

Из соседнего помещения доносятся крики на двух языках, на нашем и на вражеском. Голоса первых звучат громче. Кричат предатели нашего народа, прислуживающие тиранам. Вызывают поименно. Голоса рабов не слышны, они не имеют права говорить даже в свой смертный час. Им все понятно, обратного пути нет. Их выводят в коридор.

Через пятнадцать минут снова раздаются шаги. Опять все превращаются в слух, никто не дышит. На этот раз поворачивается ключ в замке на нашей двери, лязгает скоба. Входит Крюгер, за ним три эсэсовца и два охранника. Могильная тишина. Крюгер становится посередине и шарит глазами по нарам. В одной руке держит список, в другой – парабеллум, которым играет, вертя в пальцах. Играет, ему сейчас до игры. Воин Тимотиевич из Турицы закашлялся, нарушив тишину. Крюгер посмотрел на него, но ничего не сказал. Внутрь заходит Бане по прозвищу Кадровик, настоящий преступник. Становится рядом с Крюгером, пока тот и дальше играет пистолетом, он не торопится. А мы тем более не спешим. Пусть играется до утра, до бесконечности, пусть это не кончается. Пусть никогда никто не прочитает имена, которые Вуйкович внес в страшный список.