Молитва за отца Прохора - [46]

– Крест? Ах, да. Хорошо, что вы мне напомнили. Тот крестик, который вы сейчас на мне видите, был моим верным спутником всю жизнь, от раннего детства и до сегодняшнего дня. Самая большая вероятность потерять его грозила мне в первый день, когда нас отправили мыться, а одежду забрали, чтобы пропарить. Отдать его было некому, все мы находились в одинаковом положении. Единственный выход был положить его в рот. Позднее, на осмотре у врача, я отдавал его подержать Радичу Пайовичу из Турицы или Тодору Зелевичу из Тияня, которым я доверял больше всех.

Сейчас вернемся к первой ночи в лагере. Я спал на средних нарах, подо мной был Тодор, а надо мной Радич. Заснуть я не мог. Лежал и думал, выйдет ли хоть кто-нибудь из нас отсюда живым? Останется ли хоть один свидетель, который сможет рассказать о том, что здесь переживали заключенные? Не лежим ли мы сейчас на своем смертном одре?

Медленно протекала первая ночь. Было душно, сотня людей дышала в тесном бараке, окна открывать было запрещено. Воняло потом, гнилым дощатым полом, гнидами и вшами, оставшимися в помещении от наших предшественников. Свет не гасили всю ночь. Нам не разрешалось хотя бы в темноте ночи остаться наедине со своими тяжкими мыслями. Даже во время сна они должны были иметь возможность наблюдать за нами, следить за каждым нашим движением.

Я облокотился и посмотрел на спящих. Взглядом окинул четыре ряда трехэтажных нар. Среди других на них лежали крестьяне из Драгачева, оторванные от своих родных и близких, от полей и виноградников.

Я видел перед собой сыновей тех, с кем двадцать лет назад мучился в лагере в Варне, но были и мои ровесники. Далекие призраки грозного прошлого в моем сознании мешались с предчувствиями новых неизмеримых страданий.

В ту первую ночь в бараке баницкого лагеря, уже под утро, чья-то рука легла мне на лоб. Я вздрогнул, не видел, кто ко мне подошел, охранник или эсэсовец.

– Отец Йован, не спишь?

Это был голос Радича Пайовича с верхнего яруса.

– Не сплю, – ответил я.

– Этого нельзя выдержать, мы здесь задохнемся.

– Не задохнемся, Радич, выдержим, нас ждут гораздо худшие испытания.

– Кто там разговаривает?! – заорал надзиратель.

Мы замолчали. Слышалось завывание ветра и топот шагов охранников перед зданием. Они тоже не спят, но они хотя бы сменяются. Сон пришел только перед зарей, но на рассвете меня разбудил звук ключей в дверях. Ключник открывал дверь, гремя железной скобой. За ним ввалились эсэсовцы, вопя во весь голос: «Ауфштен!», подгоняя нас палками и кнутами. Снаружи мы умылись у большого бетонного корыта и отправились на перекличку, на так называемый «апелплац», где я увидел огромное количество заключенных. Перекличка длилась очень долго. Затем мы вернулись в бараки, в каждом из них двое дежурных должны были убираться, выносить параши, оттирать пол, приносить воду. Только около десяти часов нам выдали завтрак, который состоял из кукурузного хлеба из пережженной муки. Несмотря на голод, многие часть еды оставляли на потом, неизвестно, получим ли мы что-то еще в течение дня и когда. Я сел на нары и съел треть куска хлеба, остальное приберег на обед и ужин. Жизнь научила меня рассчитывать на самое плохое.

В первый же день охранник сообщил, что я должен встретиться с Вуйковичем. Я не понимал, для чего он меня вызвал, меня одного. Я не ждал ничего хорошего от этой встречи. В кабинете он был один. Предложил мне сесть и протянул пачку табака, на что я ответил, что не курю. Я добавил, что, насколько я знаю, заключенным запрещено курить.

– Раз я тебе говорю, значит, можешь курить, – сказал он, прожигая меня насквозь взглядом наглым и самоуверенным.

Повисла пауза. Я чувствовал, что ему доставляло удовольствие сверлить меня взглядом, он этим наслаждался. Смотрел и я на него. Он был немного моложе меня, может быть, лет сорока. Так мы смотрели друг на друга: я, бесправный заключенный, и он – тиран, хозяин человеческих судеб, уже пославший на смерть тысячи невинных людей. Его имя стало синонимом зла. Он служил оккупантам, его руки по локоть были в сербской крови.

Вуйкович долго листал какие-то бумаги на столе, что, вероятно, было одним из его способов воздействия на своих жертв. Затем он поднял голову, впился в меня взглядом и спросил:

– Я слышал, вы – священник? – он вдруг перешел на «вы».

– Да, это так.

– Значит, и священники, служители Бога, могут отвернуться от своего народа? – процедил он, не сводя с меня глаз.

– Я не отвернулся от своего народа. Напротив, все, что могу, я делаю для своего народа. Бог этому свидетель.

– Тогда почему вы оказались здесь?

– Болгары меня отправили вместе с большой группой крестьян из Драгачева. Я ни в чем не виноват.

– Ха-ха-ха, – он начал хохотать. – Невиновные сюда не попадают. В эти ворота входят только предатели сербского народа. Мы должны освободить страну от этих выродков, они опасны.

– Вы действительно считаете, что все эти крестьяне, мирные люди, опасны для своей страны?

– Таких, отец, следует особенно бояться. Такие массово уходят в леса и помогают бандитам, – удивительно, что он обратился ко мне «отец».

Я все еще не понимал, для чего он вызвал меня. Неужели только для того, чтобы препираться по вопросу, кто настоящий серб, а кто – предатель?