Молчаливый полет - [62]

Течет, простроченная, как маца, —

То галльских строф бесстрашно рвется стая

В пролет отсутствующего резца;

54. Пусть, как в молельне старые евреи,

Поэт вопит, глаза полуприкрыв, —

То меч победы сорван с портупеи

И обнажен и ломится в прорыв.

IV

1. В то время с тем, кто у меня в начале

Был вам представлен как сюжетолюб,

Мы создали невольно как бы клуб,

Клуб, где определенно не скучали.

2. Еще до нас, в дни Кайзера, в дни Бреста,

В дни Петлюры, тот уголок всегда

Нес функции уютного гнезда

И легкой скукой траченного места.

3. Сперва подмигивали на экране

Здесь кадры просветительных картин,

И грозно булькал лекторский графин,

Широким дном невежество тараня.

4. «Урания!» Здесь, как боксер на ринге,

В былые дни любителям словес

Давал вкушать ораторский свой вес

Привольно краснобайствовавший Кинге.

5. Здесь память благодарной молодежи

Запечатлела с легкостью всё то,

Что в стенах школ, как злак сквозь решето,

Ей сквозь закон просеивалось божий.

6. Здесь выступал живой бесспорный классик,

Трагический, как ясень в листопад,

Объект академических наград,

Певец усадеб, деревень и пасек.

7. Он жил среди попов и толстосумов,

Спасающих от бунта барыши,

Уже, быть может, в глубине души

На запад эмигрировать задумав.

8. Он был здесь анонсирован три раза.

Три раза были заняты места.

Была три раза кафедра пуста.

Ни классика, ни читки, ни рассказа…

9. Лишь на четвертый повезло: глазея

И ни хлопка не выронив из рук,

Зал слышал, как, вскарабкавшись на сук,

Он выкаркал рассказ про Моисея.

10. Зал чувствовал, что средь сирен и писка,

Средь ругани, сжимая черный зонт,

Он поплывет через Эвксинский Понт,

Несчастный господин из Сан-Франциско.

11. Потом на месте кафедры оттертой

Здесь кто-то шумный водрузил рояль

И лил ситро из рук буфетных краль

Под вывеской «Кафэ Пэон четвертый».

12. Здесь декламировали стихотворцы,

Здесь проданный за снедь речитатив

Мешался с визгом потчуемых див

И ложечным вызвякиваньем порций.

13. Но, как товар для книгонош-офеней,

Сюда гражданской бурей нанесло

Изъятых книг несметное число,

Бумажный мусор кораблекрушений.

14. Здесь были свалены библиотеки

Из обезлюдевших особняков;

Вдоль полочных размытых берегов

Сюда текли их буквенные реки.

15. Не систематизируя — куда там! —

Бульварных шлюх, шагреневых господ

Соединили в сволочь, в насыпь, в сброд,

Свели врага с его врагом заклятым.

16. Так дисциплина жмется к дисциплине

И льнет к статье словарная статья,

В листах дисциплинарного сметья

На все лады шарманя и волыня.

17. Здесь мы служили. На сыпучем склоне

Всей этой книгодышащей горы

Изверженные недрами дары

Мы разбирали, жадные тихони.

18. Мы были связаны самоконтролем

И знали, что, не сдавшись ни на миг,

Мы ни одной средь вверенных нам книг

Прилипнуть к нашим пальцам не позволим.

19. Зато когда, смахнув дворец паучий,

Нашли мы там же и некнижный хлам, —

Присвоенный по-братски пополам,

Он нас на рынок вытянул толкучий.

20. В куске холста, испачканном и драном,

Чем мы свой начали аукцион,

Всплыл раньше бывший здесь «иллюзион»

С его так много видевшим экраном.

21. А прежде чем был пущен белошвейкой

На летний френч и пару галифэ,

Здесь вывеской служил он для кафэ,

Покрытый густо живописью клейкой.

22. Так храм «Урании», богини неба,

Питавший душу некогда мою,

Нас напитал, блаженных, как в раю,

Двумя буханками ржаного хлеба.

23. И сытый друг мой, жестами сквалыги

Сгребая крошки со стола, мычал:

«Недаром хлеб — начало всех начал,

Что видно из фольклора и религий»…

24. Но только что начавшейся работе

По поддержанью наших бренных тел

Мы положили сами же предел,

И положили на Ялдабаоте…

25. Так мы прозвали здешнюю икону,

Самим нам богом посланный товар,

Взмечтав, что за нее нам антиквар

Даст кулича к желудочному звону.

26. Дурак ее поставил на витрину,

И дважды в день разгневанный святой,

Когда мы проходили, рявкал — «святой!

В узилище мазуриков низрину!»

27. Но, как Раскольникова, нас тянуло

Взглянуть, взглянуть… витринное стекло

Нас обличало, выявляло, жгло…

Товар подвел, икона обманула.

28. Конец был страшен: в оскверненном храме,

Сложив свои банкнотные гроши,

Ялдабаота — смертный, не греши! —

В огне стыда мы выкупили сами.

29. Итак, милей, чем все земные клубы,

Прохладный храм наш представлялся всем.

Здесь жаром Каролининых поэм

Нас обдавал сатирик пестрогубый.

30. Был грациозный юноша-историк

В наш горький мир, в мир выдумки, влеком,

Родной по вкусам, стал он знатоком

Марксистских зорь и декабристских зорек.

31. Здесь Дидель наш сидел, о рыбах грезя,

Как об излишествах Сарданапал,

Когда однажды к нам пришкандыбал

Безногий махер на своем протезе.

32. Тот махер был общественным бродилом,

Благодаря которому всходил

И опадал почтенный рой светил,

Приравненных к литературным силам.

33. Пришкандыбав, герр махер просюсюкал:

«Наш коллектив сорвал был славный куш —

Нужна фальшивка, восемь мертвых душ,

Ксив по-блатному, линок или кукол»…

34. И, так как мы не поняли ни слова,

Он пояснил: «Мы обретем права,

Когда нас будет всех не двадцать два,

А тридцать, резолюция сурова.

35. Вы знаете, я как-никак пролаза

И если надо, то сверлю как бур,

Но я споткнулся из-за этих дур

О круглую печать Губнаробраза.

36. Они уперлись, эти Соломонши:

— Куда годится поетариат,

Где двадцать два поета, — говорят, —